Д. Данн. Тринадцать ступеней и тринадцатое марта

Она, сидя в подушках, вела прием.
Я носился с подносом, как лакей:
Тринадцать ступеней от кухни вниз -
И я среди ваз с цветами.

Гости говорили, завершая визит:
"Ей не страшно, и в комнате светло."
Цветы вслушивались в словесную дань,
Камуфлировавшую реальность.

Звонки в дверь, магазины, визитеры
И ступени: двадцать шесть вверх
От дверей до постели - тринадцать на два,
Всюду это число в моем доме.

Посетители по пять раз в день,
Тарелки и чашки исчерпали меня,
Высушили жалость к себе в эти дни
Перед горем. Не во что ставить цветы.

Чай, шерри, кекс, виски для слабонервных...
Она боролась со смертью за ясность духа:
"Я думаю, необходимо усилье" -
И отказывалась от морфина.

Некоторые хныкали в платок,
Прежде чем решиться подняться к ней.
Возвращались, смерти уже не боясь:
"В комнате светло. Ей не страшно."

Каждый день, как у белки в колесе.
Я держался благодаря вечерам,
Когда, выключив телефон, мы вдвоем
Вспоминали при свечах нашу жизнь.

Джон и Стюарт развесили холсты:
Передвижная выставка. Она,
Умирая, оценивала их труды,
Художник и судья до конца,

Честная во всем. В эти дни
Раздавались вещи. Сердце рвалось.
Подруги ассистировали ей
С обычной скрытностью женщин.

Ночью в единственные часы
Я лежал подле нее при свечах,
Тени наших пальцев, как зверьки на стене,
Милое любовное пламя.

Скорбь? О, да. Но было прекрасно тоже.
Был покой в мире. Время ушло
Прогуливать своего пса за забором.
Речь и музыка стали безымянны.

Она хотела, чтобы я носил
Ее обручальное кольцо, а оно
Не лезло на мизинец. Ее пальцы
Истончились, и кольца с них спадали.

После похорон за чаем в Ньюланд-Парке
Все находили глубину в происшедшем.
А по-моему это была ирония
В наказание им за лояльность.



Thirteen Steps and the Thirteenth of March


She sat up on her pillows, receiving guests.
I brought them tea or sherry like a butler,
Up and down the thirteen steps from my pantry.
I was running out of vases.

More than one visitor came down, and said,
'Her room's so cheerful. She isn’t afraid.'
Even the cyclamen and lilies were listening,
Their trusty tributes holding off the real.

Doorbells, shopping, laundry, post and callers,
And twenty-six steps up the stairs
From door to bed, two times thirteen's
Unlucky numeral in my high house.

And visitors, three, four, five times a day;
My wept exhaustions over plates and cups
Drained my self-pity in these days of grief
Before the grief. Flowers, and no vases left.

Tea, sherry, biscuits, cake and whisky for the weak...
She fought death with an understated mischief --
'I suppose I’ll have to make an effort' --
Turning down the painkillers for lucidity.

Some sat downstairs with a hankie
Nursing a little cry before going up to her.
They came back with their fears of dying amended.
‘Her room's so cheerful. She isn't afraid.'

Each day was duty round the clock.
Our kissing conversations kept me going,
Those times together with the phone switched off,
Remembering our lives by candlelight.

John and Stuart brought their pictures round,
A travelling exhibition. Dying,
She thumbed down some, nodded at others,
An artist and curator to the last,

Honesty at all costs. She drew up lists,
Bequests, gave things away. It tore my heart out.
Her friends assisted at this tidying
In a conspiracy of women.

At night, I lay beside her in the unique hours.
There were no mysteries in candle-shadows,
Birds, aeroplanes, the rabbits of our fingers,
The lovely, erotic flame of the candlelight.

Sad? Yes. But it was beautiful also.
There was a stillness in the world. Time was out
Walking his dog by the low walls and privet.
There was anonymity in words and music.

She wanted me to wear her wedding ring.
It wouldn’t fit even my little finger.
It jammed on the knuckle. I knew why.
Her fingers dwindled and her rings slipped off.

After the funeral, I had them to tea and sherry
At the Newland Park. They said it was thoughtful.
I thought it was ironic -- one last time --
A mad reprisal for their loyalty.