Морис Роллина Библиотека и др. 139-143-е
Морис Роллина Жуть*, 139-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Барбе д'Оревилли**.
Весь мир насыщен тайной чёрной.
Едва стемнеет небосвод,
так вечер с рьяностью упорной
кругом свои полотна ткёт.
Я ж, невидимкою, повсюду
беру во власть любой предел,
веля напуганному люду,
чтоб каждый в страхе цепенел.
Едва лишь сон придёт к бедняге,
нашлю кошмар, не дам вздохнуть -
пусть страх ему охватит грудь,
воссев, как жаба на коряге.
Иду сквозь мрачный коридор.
Пролёты лестничные мерю
и, натолкнувшись на запор:
"Тук-тук !" -стучу, как пальцем, в двери.
Войду в жилище с головой,
отрубленной, в крови на вые,
чтоб, став на стол, сова-совой,
смешки кидала неживые.
Не то вползу в квартиру вдруг
красоткой в возрасте сенильном,
с причёской из клубка гадюк,
в измятом саване могильном.
Я быстро погашу ночник,
пощекочу бедняге пятки.
На койке будут отпечатки,
где труп к несчастному приник.
В болоте, полном липкой злости,
такой, что трудно не угрязть,
ему велит любая пасть:
"Беги, покуда целы кости !"
В него мертвец уставит взгляд
с глазами мутными в движенье -
как заведённый автомат
в своём размеренном гниенье.
Бедняге, после многих гроз,
представятся руины дома
и зелень одичалых роз
в саду среди следов разгрома.
Не эльфы в танце без забот
возникнут у него в сознанье,
а прачки в горестном рыданье
на берегу кровавых вод.
С креста начнёт, в жестокой муке,
казнимый звать его к себе,
браниться, воздевая руки
и яростно грозить судьбе.
Где ветры дуют, озоруя,
где тропы путанно сплелись,
ему прикажет конь без сбруи:
"А ну ! Давай ! Скорей садись !"
Над ним раздастся крик орланов.
Он, став игрушкой для потех,
услышит дребезжащий смех
поганок в заросли каштанов.
Когда ветра в ночи сильны
и завыванья бури громки,
впридачу я у Сатаны
займу тревожные потёмки;
и закружится в темноте
частичкой жалкого объёма
бедняк, толкаясь в слепоте
и натыкаясь на фантомы.
Во тьме, с мигренью, как на казнь,
бедняга заспешит к колодцу.
Назад с дороги не вернётся,
ведь за спиной его - боязнь.
Я с ним повсюду как подружка.
Иду, отстав на полвершка.
Шепчу ему в пути на ушко,
хоть я без губ и языка.
Бедняк без правил обойдётся:
в любой сезон, без долгих дум,
я облеку трезвейший ум
в смешное платье сумасбродства.
Я невозможность усмирю,
смешав легенду и реальность.
Любое тело - испарю,
теням придам материальность.
Я Землю в Небо превращу.
По мне - что "в ночь", что "спозаранок".
Я грех с пороком освящу,
вползая в души прихожанок.
Я старю юных - всех подряд.
Я в статую, в портрет умею
вложить такой смертельный взгляд,
что зритель смолкнет, каменея.
Я гаммы собираю в гам.
Я штили обращаю в штормы.
Я горы низвожу до ям,
легко преобразуя формы.
Мой фантастический каприз
не терпит строгого режима.
Я все верхи смещаю вниз.
По мне все меры растяжимы.
Я разжижаю крепь камней.
Я преграждаю путь потоков.
Гоня в изгнание - без сроков -
люблю срывать леса с корней.
В полётах сов я воплощаю
засилье каверзных идей.
Когда парит их злая стая,
сарказм и крик страшат людей.
Я обрекаю все желанья
на "никогда" и на "нигде".
Хочу, чтоб вечно и везде
царило мёртвое молчанье.
Зигзагом молнии подряд
на всех руинах старых зданий
пишу, заместо предсказаний,
слова "Чистилище" и "Ад".
Скача верхом на катафалке
среди погостов подвижных,
я числю посреди живых
всех, кто покуда не на свалке,
а по болотам торфяным,
в лугах - любой в объятьях гроба,
спешат - кто в толпах, кто особо -
за пилигримом пилигрим.
Но днём, устав, я - без диженья.
Всё больше сплю. При мне - как друг -
упрямый Демон Угрызенья,
и тут же родич мой - Недуг.
Maurice Rollinat La Peur*, 139-e.
A Jules Barbey d’Aurevilly**.
Aussitot que le ciel se voile
Et que le soir, brun tisserand,
Se met a machiner sa toile
Dans le mystere qui reprend,
Je soumets l’homme a mon caprice,
Et, reine de l’ubiquite,
Je le convulse et le herisse
Par mon invisibilite.
Si le sommeil clot sa paupiere,
J’ordonne au cauchemar malsain
D’aller s’accroupir sur son sein
Comme un crapaud sur une pierre.
Je vais par son corridor froid,
A son palier je me transporte,
Et soudain, comme avec un doigt,
Je fais toc toc toc a sa porte.
Sur sa table, ainsi qu’un hibou,
Se perche une tete coupee
Ayant le sourire du fou
Et le regard de la poupee ;
Il voit venir a pas rampants
Une dame au teint mortuaire,
Dont les cheveux sont des serpents
Et dont la robe est un suaire.
Puis j’eteins sa lampe, et j’assieds
Au bord de son lit qui se creuse
Une forme cadavereuse
Qui lui chatouille les deux pieds.
Dans le marais plein de rancune
Qui poisse et traverse ses bas,
Il s’entend appeler tres bas
Par plusieurs voix qui n’en font qu’une.
Il trouve un mort en faction
Qui tourne sa prunelle mate
Et meut sa putrefaction
Avec un ressort d’automate.
Je montre a ses yeux consternes
Des feux dans les maisons desertes,
Et dans les parcs abandonnes,
Des parterres de roses vertes.
Il apercoit en fremissant,
Entre les farfadets qui flottent,
Des lavandieres qui sanglotent
Au bord d’une eau couleur de sang,
Et la vieille croix des calvaires
De loin le hele et le maudit
En repliant ses bras severes
Qu’elle dresse et qu’elle brandit.
Au milieu d’une plaine aride,
Sur une route а l’abandon,
Il voit un grand cheval sans bride
Qui dit : ? Monte donc ! Monte donc ! ?
Et seul dans les chataigneraies,
Il entend le rire ligneux
Que les champignons veneneux
Melent au rale des orfraies.
Par les nuits d’orage oщ l’Autan
Tord sa voix qui siffle et qui grince,
Je vais emprunter a Satan
Les tenebres dont il est prince,
Et l’homme en cette obscurite
Tourbillonne comme un atome,
Et devient une cecite
Qui se cogne contre un fantome.
Dans un vertige ou rien ne luit
Il se precipite et s’enfourne,
Et jamais il ne se retourne,
Car il me sait derriere lui ;
Car, a son oreille ecouteuse,
Je donne, en talonnant ses pas
La sensation chuchoteuse
De la bouche que je n’ai pas.
Par moi la Norme est abolie,
Et j’applique en toute saison
Sur la face de la Raison
Le domino de la Folie.
L’impossible etant mon sujet,
Je petris l’espace et le nombre
Je sais vaporiser l’objet,
Et je sais corporiser l’ombre.
J’intervertis l’aube et le soir
La paroi, le sol et la voute ;
Et le Peche tient l’ostensoir
Pour la devote que j’envoute.
Je fais un vieux du nourrisson ;
Et je mets le regard qui tue
La voix, le geste et le frisson
Dans le portrait et la statue ;
Je denature tous les bruits,
Je deprave toutes les formes,
Et je metamorphose en puits
Les montagnes les plus enormes.
Je brouille le temps et le lieu ;
Sous ma volonte fantastique
Le sommet devient le milieu,
Et la mesure est elastique.
J’immobilise les torrents,
Je durcis l’eau, je fonds les marbres,
Et je deracine les arbres
Pour en faire des Juifs-errants ;
Je mets dans le vol des chouettes
Des ailes de mauvais Esprits,
De l’horreur dans les silhouettes
Et du sarcasme dans les cris ;
Je comprime ce qui s’elance,
J’egare l’heure et le chemin,
Et je condamne au bruit humain
La bouche close du Silence ;
Avec les zigzags de l’eclair
J’ecris sur le manoir qui tombe
Les horoscopes de la Tombe,
Du Purgatoire et de l’Enfer ;
Je chevauche le catafalque ;
Dans les cimetieres mouvants
Je rends au nombre des vivants
Tous ceux que la mort en defalque ;
Et par les carrefours chagrins,
Dans les brandes et les tourbieres,
Je fais marcher de longues bieres
Comme un troupeau de pelerins ;
Mais, le jour, je suis engourdie :
Je me repose et je m’endors
Entre ma soeur la Maladie
Et mon compere le Remords.
Примечания.
*Стихотворение № 139 "La Peur" - "Жуть" ("Боязливость", "Боязнь", "Боязненность", "Страх", "Трепет", "Опасение", "Тревога", "Смятение", "Ужас", "Трусость" ... и т.п. - трудно выбрать полностью адекватное русское название) - одно из ключевых в книге "Неврозы".
Первую попытку перевести это стихотворение с французского на русский сделал Юрий
Лукач, его перевод, озаглавленный "Ужас", помещён в Интернете и получил одобрение
Сергея Александровского и Юрия Арустамова.
**Барбе д'Оревилли (1808-1889) - знаменитый французский писатель.
Морис Роллина Мрачная любовница, 140-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Шарлю Бюэ*.
Присев за клавесин, она была нагой.
Все ветры за окном завыли в диком шквале.
Гремел ночной набат - по бронзе кочергой,
а в комнате персты по клавишам скакали.
Печальный бледный свет скупого ночника
нисколько не смягчал трагичности момента,
протяжный скорбный стон и смертная тоска
звучали в колдовских аккордах инструмента.
Щемящих ! Колдовских ! Казалось, в клавесин
вселились из морей все тысячи течений.
Весь хаос голосов сливалась в нём в один -
те звуки порождал необычайный гений.
Бледна до синевы, причёску распустив
поверх худущих плеч не тела, а скелета,
любовница моя играла мне мотив
звеневший в эту ночь как весть с иного света.
В костлявой наготе был символ чистоты -
худая красота в предельном варианте.
Я слышал в той игре порыв больной мечты -
стремленье влить свой плач в небесное анданте.
А в двух шагах был гроб, раскрывший жадный рот.
Он молча звал к себе тщедушную подругу:
резной узорный гроб из дорогих пород
деревьев, что растут в далёких странах Юга.
Как было ей не внять ? Она смирила дух.
Гроб, пышный, как алтарь, приют в несчастной доле,
заставил дать ответ, пропетый ею вслух,
и в нём звучало: "Да !" - согласье поневоле.
Ах, песня ! - "Я ушла из милых нежных рук,
любовника почти убив своим лобзаньем.
На коже след от ласк сойдёт теперь не вдруг.
Из уст моих течёт тлетворное дыханье.
Я этот гроб себе давно приобрела
и скоро в нём найду своё отдохновенье.
Вся Жизнь - корабль. Болезнь - подводная скала.
Для мучеников Смерть - их вечное спасенье.
Я знаю: Смерть близка и я сгорю до тла !
Но жизнь я провела, взвинтив восторгом чувства.
Я музыкой жила, поэзией жила !
Я - вплоть до Смерти - пью нектар из бездн искусства.
Прощайте ! Это всё, что я могу сказать.
Благословляю всех и проклинаю разом.
Прощай, мой Ад и Рай, роскошная кровать.
Чахотка в ней несла погибель всем экстазам.
Возрадуйся, мой гроб ! Ты мне недаром люб !
Твой бархат так хорош ! Ты так красив и бросок.
Ты примешь мой худой, настолько щуплый труп,
что, сгнив, не засмолит твоих изящных досок.
Ты ж, бредящий о тьме и ужасах певец,
хрипи и умирай ! Пусть друг распорядится
и, зная про союз двух любящих сердец,
положит нас с тобой вдвоём в одной гробнице.
Восторги жарких чувств нас вновь одушевят,
сквозные костяки тревожа и волнуя.
Мы сможем опьянеть, вдохнув могильный смрад,
и сблизим черепа в любовном поцелуе".
Мелодия, страша, захватывала в плен,
и клавесин стонал в лад с пением фатальным.
От музыки такой мог вздрогнуть и Шопен,
настолько тот концерт был диким и печальным.
А я, меж тем, лежал с печатью на устах,
ни жив, ни мёртв - и слеп, и утопал в напеве.
Душою овладел неодолимый страх.
Я весь оцепенел, дивясь столь странной Еве.
Кружилась голова. Почти сходя с ума,
я увидал чертей, водящих хороводы.
Тут крышка гроба вдруг чуть сдвинулась сама -
душа усопшей в щель ушла, ища свободы.
Тот страх не передать, хоть чем его малюй !
Я - что ни ночь - дрожу, как древняя Электра:
мне страшный призрак шлёт безгубый поцелуй -
и тьма царит в душе, взамен всех красок спектра.
Maurice Rollinat L’Amante macabre, 140-e.
А Charles Buet*.
Elle etait toute nue assise au clavecin ;
Et tandis qu’au dehors hurlaient les vents farouches
Et que Minuit sonnait comme un vague tocsin,
Ses doigts cadavereux voltigeaient sur les touches.
Une pale veilleuse eclairait tristement
La chambre ou se passait cette scene tragique,
Et parfois j’entendais un sourd gemissement
Se meler aux accords de l’instrument magique.
Oh ! magique en effet ! Car il semblait parler
Avec les mille voix d’une immense harmonie,
Si large qu’on eut dit qu’elle devait couler
D’une mer musicale et pleine de genie.
Ma spectrale adoree, atteinte par la mort,
Jouait donc devant moi, livide et violette,
Et ses cheveux si longs, plus noirs que le remord,
Retombaient mollement sur son vivant squelette.
Osseuse nudite chaste dans sa maigreur !
Beaute de poitrinaire aussi triste qu’ardente !
Elle voulait jeter, cet ange de l’Horreur,
Un supreme sanglot dans un supreme andante.
Aupres d’elle une biere en acajou sculpte,
Boite mince attendant une morte fluette,
Ouvrait sa gueule oblongue avec avidite
Et semblait l’appeler avec sa voix muette.
Sans doute, elle entendait cet appel tenebreux
Qui montait du cercueil digne d’un sanctuaire,
Puisqu’elle y repondit par un chant douloureux
Sinistre et resigne comme un oui mortuaire !
Elle chantait : ? Je sors des bras de mon amant.
Je l’ai presque tue sous mon baiser feroce ;
Et toute bleue encor de son enlacement,
J’accompagne mon rale avec un air atroce !
? Depuis longtemps, j’avais achete mon cercueil :
Enfin ! Avant une heure, il aura mon cadavre ;
La Vie est un vaisseau dont le Mal est l’ecueil,
Et pour les tortures la Mort est un doux havre.
? Mon corps sec et chetif vivait de volupte :
Maintenant, il en meurt, affreusement phtisique ;
Mais, jusqu’au bout, mon coeur boira l’etrangete
Dans ces gouffres nommes Poesie et Musique.
? Vous que j’ai tant aimes, hommes, je vous maudis !
А vous l’angoisse amere et le creusant marasme !
Adieu, lit de luxure, Enfer et Paradis,
Ou toujours la souffrance assassinait mon spasme.
? Rejouis-toi, Cercueil, lit formidable et pur
Au drap de velours noir tache de larmes blanches,
Car tu vas posseder un cadavre si dur
Qu’il se consumera sans engluer tes planches.
? Et toi, poete epris du Sombre et du Hideux,
Rale et meurs ! Un ami te mettra dans la biere,
Et sachant notre amour, nous couchera tous deux
Dans le meme sepulcre et sous la meme pierre.
? Alors, de chauds desirs inconnus aux defunts
Chatouilleront encor nos carcasses lascives,
Et nous rapprocherons, grises d’affreux parfums,
Nos orbites sans yeux et nos dents sans gencives ! ?
Et tandis que ce chant de la fatalite
Jetait sa melodie horrible et captivante,
Le piano geignait avec tant d’aprete,
Qu’en l’ecoutant, Chopin eut fremi d’epouvante.
Et moi, sur mon lit, bleme, ecrase de stupeur,
Mort vivant n’ayant plus que les yeux et l’ouie,
Je voyais, j’entendais, herisse par la Peur,
Sans pouvoir dire un mot а cette Eve inouie.
Et quand son coeur sentit son dernier battement,
Elle vint se coucher dans les planches funebres ;
Et la veilleuse alors s’eteignit brusquement,
Et je restai plonge dans de lourdes tenebres.
Puis, envertigine jusqu’а devenir fou,
Croyant voir des Satans qui gambadaient en cercle,
J’entendis un bruit mat suivi d’un hoquet mou :
Elle avait rendu l’ame en mettant son couvercle !
Et depuis, chaque nuit, — o cruel cauchemar ! —
Quand je grince d’horreur, plus desole qu’Electre,
Dans l’ombre, je revois la morte au nez camard,
Qui m’envoie un baiser avec sa main de spectre.
Справка.
*Шарль Бюэ (1846-1897) - писатель и журналист, публиковавший статьи под псевдонимами: Gaston Bois-Dupre, Capitaine Nemo, Vindex и др. Автор романов, занимательное действие в которых протекает чаще всего в Савойе. Знаток истории и
нравов этого края. Был тесно связан с писателями католического направления, вместе с тем активно вращался в разнообразных богемных кругах Парижа.
Морис Роллина Мадмуазель Скелет, 141-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Полю Билё.
Весёлая худышка,
"Мадмуазель Скелет",
была совсем не пышка.
Так я назвал малышку
за тонкий силуэт -
весёлую худышку.
("Мадмуазель Скелет" !).
Надев на два плечишка
пышнейший туалет,
была совсем не пышка.
Курносая, с одышкой,
но с жаждою побед -
весёлая худышка.
Я с ней завёл интрижку,
хоть странноват сюжет:
была совсем не пышка !
Жевала то коврижку,
то сыр; пила кларет
весёлая худышка.
Ни дама, ни парнишка -
уста - лиловый цвет;
была совсем не пышка.
Чуть тронута умишком -
несла какой-то бред
весёлая худышка.
В постели с той ледышкой
страдал я - несогрет:
была совсем не пышка.
И как-то мрачной вспышкой
вдруг встретила рассвет
весёлая худышка.
Как смятая пустышка,
и ни кровинки нет -
была совсем не пышка.
Пометил, как афишку,
туберкулёзный след
весёлую худышку.
Прочь танцы, прочь картишки;
ни в парк, ни на фуршет...
Была совсем не пышка.
Как посинела слишком,
ей буркнул в нос сосед:
"Весёлая худышка !"
(- "Мадмуазель Скелет").
Та - двери на задвижку,
петлю - на шпингалет...
Была совсем не пышка !
Вот ужас ! Тут и крышка.
Башка долой. Привет,
весёлая худышка !
Была совсем не пышка.
(- "Мадмуазель Скелет").
Maurice Rollinat Mademoiselle Squelette, 141-e.
A Paul Bilhaud*.
Mademoiselle Squelette !
Je la surnommais ainsi :
Elle etait si maigrelette !
Elle etait de la Villette**,
Je la connus a Bercy**,
Mademoiselle Squelette.
Tres ample etait sa toilette,
Pour que son corps fut grossi :
Elle etait si maigrelette !
Nez camard, voix aigrelette ;
Mais elle me plut ainsi,
Mademoiselle Squelette.
J’en fis la bizarre emplette.
Ca ne m’a pas reussi,
Elle etait si maigrelette !
Elle aimait la cotelette
Rouge, et le vin pur aussi,
Mademoiselle Squelette !
Sa bouche un peu violette
Avait un parfum ranci,
Elle etait si maigrelette !
Comme elle etait tres follette,
Je l’aimai couci-couci,
Mademoiselle Squelette.
Au lit, cette femmelette
Me causa plus d’un souci :
Elle etait si maigrelette !
Puis un jour je vis seulette,
L’oeil par les pleurs obscurci,
Mademoiselle Squelette,
Cherchant une gouttelette
De sang tres peu cramoisi :
Elle etait si maigrelette !
Sa phtisie etant complete,
Elle en eut le coeur transi,
Mademoiselle Squelette.
Alors plus d’escarpolette ;
Plus un dimanche a Passy**...
Elle etait si maigrelette !
Sa figure verdelette
Faisait dire au gens : ? Voici
Mademoiselle Squelette ! ?
Un soir e l’espagnolette
Elle vint se pendre ici.
Elle etait si maigrelette !
Horreur ! Une cordelette
Decapitait sans merci
Mademoiselle Squelette :
Elle etait si maigrelette !
Справка.
*Поль Билё (или Бильо) - 1854-1933. Французский драматург, поэт, юморист, автор
анекдотов. Входил в группу "гидропатов". Был известным участником увеселений в
кабаре "Чёрный Кот". Был автором известных монологов (напр. Le Hanneton, 1879 г.).
Совместно с Морисом Эннекеном (Hennequin) сочинял занимательные и успешные водевили. Писал либретто для композиторов Лекока и Гастона Серпетта. Иллюстрировал детские книги. Знаменит тем, что за 31 год до К.Малевича (в 1882 г.) нарисовал чёрный прямоугольникА, который назвал "Combat de Negres dans un tunnel". В 1887 г. Alphonse Allais
поместил этот рисунок в апрельском юмористическом альбоме под более пространным
названием: "Combat de Negres dans une Cave pendant la Nuit" - "Ночная драка негров
в погребе". Альфонсу Алле эта идея пришлась по душе, и он рисовал потом подобные прямоугольники разных цветов, сопровождая их забавными названиями.
**La Vallette, Bercy, Passy - разные районы и пригороды Парижа.
Морис Роллина Благоуханная покойница, 142-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жозефу Карриэсу*.
Чтоб черви красоту скончавшейся подруги
не смели источить в гнильё,
просил я знатоков о дружеской услуге:
забальзамировать её.
Помощники, изъяв все органы из тела,
с кровавой слизью пополам,
ей впрыснули в живот, чтоб полость не пустела,
ароматический бальзам.
Насыпали гудрон, набили пасты хлорной;
и руки тех же молодцов
серебряной иглой с искусностью проворной
стянули кожу без рубцов.
Лазурные глаза, погасшие навеки,
чтоб смерть их выесть не смогла,
решили заменить и вставить ей под веки
два светлых глаза из стекла.
Аптекарь засмолил особой смесью тело,
заставивши закаменеть;
и возгласил, рыгнув, - аж спиртом засмердело:
"Она как мрамор будет впредь.
Ручаюсь в том, что вам, как всяким пням трухлявым,
в гробу потом грозит беда,
а труп, что укреплён известным мне составом,
там уцелеет без вреда".
Затем, наедине, я выправил кармином
поблекших уст лиловый цвет.
Украсил руки ей браслетами с рубином,
надел колье и амулет.
Я на ноги надел ей маленькие туфли;
закрыл сведённый страхом рот;
и веки ей открыл, которые разбухли.
Пусть, думал, взор её блеснёт !
Я тело обмотал ей саваном из газа;
и волосы ей распустил;
и, на колени пав, в безумии экстаза,
взволнованный, стоял без сил.
А далее, дойдя до крайнего нервоза,
до посинения всех жил,
в большой хрустальный гроб, на пламенные розы,
свою подругу положил.
Могильный дух ушёл. И так, как был загадан,
разнёсся дивный аромат.
Запахли ветивер и благодатный ладан.
Прониклось амброй всё подряд.
Я тело созерцал и грезил, вновь взывая
к блаженству, тешившему нас.
Казалось мне в мечтах, что спит она - живая,
заснувши в сладострастный час.
В её роскошный склеп теперь ведут ступени:
там мрамор с золотом блестят.
Над самой головой, кидая свет и тени, -
зажжённых ламп неяркий ряд.
Там мумия лежит - на зависть аметистам,
поправши смерть, презревши грязь -
в спокойствии, в гробу, прозрачном и лучистом,
над всяким тлением смеясь.
Maurice Rollinat La Morte embaumee, 142-e.
A Joseph Carries*.
Pour arracher la morte aussi belle qu’un ange
Aux atroces baisers du ver,
Je la fis embaumer dans un boite etrange.
C’etait par une nuit d’hiver :
On sortit de ce corps glace, roide et livide,
Ses pauvres organes defunts,
Et dans ce ventre ouvert aussi saignant que vide
On versa d’onctueux parfums,
Du chlore, du goudron et de la chaux en poudre ;
Et quand il en fut tout rempli,
Une aiguille d’argent reussit a le coudre
Sans que la peau fit un seul pli.
On remplaca ses yeux ou la grande nature
Avait mis l’azur de ses ciels
Et qu’aurait devores l’infecte pourriture,
Par des yeux bleus artificiels.
L’apothicaire, avec une certaine gomme,
Parvint a la petrifier ;
Et quand il eut glapi, gai, puant le rogomme :
? Ca ne peut se putrefier !
? J’en reponds. Vous serez troue comme un vieil arbre
? Par les reptiles du tombeau,
? Avant que l’embaumee, aussi dure qu’un marbre,
? Ait perdu le moindre lambeau ! ?
Alors seul, je peignis ses levres violettes
Avec l’essence du carmin,
Je couvris de bijoux, d’anneaux et d’amulettes
Son cou svelte et sa frele main.
J’entrouvris sa paupiere et je fermai sa bouche
Pleine de stupeur et d’effroi ;
Et, grave, j’attachai sa petite babouche
A son pauvre petit pied froid.
J’enveloppai le corps d’un suaire de gaze,
Je denouai ses longs cheveux,
Et tombant a genoux je passai de l’extase
Au delire atroce et nerveux.
Puis, dans un paroxysme intense de nevroses
Pesantes comme un plomb fatal,
Hagard, je l’йtendis sur un long tas de roses
Dans une biere de cristal.
L’odeur cadaverique avait fui de la chambre,
Et sur les ors et les velours
Des souffles de benjoin, de vetyver et d’ambre
Planaient chauds, enervants et lourds.
Et je la regardais, la tres chere momie :
Et ressuscitant sa beaute,
J’osais me figurer qu’elle etait endormie
Dans les bras de la volupte.
Et dans un caveau frais oщ conduisent des rampes
De marbre noir et d’or massif,
Pour jamais, aux lueurs sepulcrales des lampes,
Au-dessous d’un crane pensif,
La morte en son cercueil transparent et splendide,
Narguant la putrefaction,
Dort, intacte et sereine, amoureuse et candide,
Devant ma stupefaction.
Справка.
*Жозеф Карриес (1855-1894) - Jean-Joseph Marie Carries - скульптор, художник-керамист, миниатюрист. Родился в Лионе, умер в Париже. Сын бедного мастерового, рано стал полным сиротой, воспитывался в приюте. В юности стал подручным у каменщика, тогда же заинтересовался лепкой. Несколько лет в молодости провёл в скитаниях, пока не устроился в Париже рабочим в художественной мастерской. Практически самоучкой, изучая мраморные скульптуры, стал ваять всерьёз. После первой же выполненной им скульптурной группы: "Epaves" - друзья признали в нём большой талант. На первой выставке, где он показал свои работы, в 1892 г., его заметил президент Франции Карно и - неслыханный случай - сразу же наградил орденом Почётного легиона. Далее скульптор так увлёкся художественной керамикой, что забывал за работой обо всём на свете. Простудившись, он очень рано неожиданно умер.
Морис Роллина Библиотека, 143-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жозе-Мариа де Эредиа.
Там вспоминался мне глухой трухлявый бор.
Тринадцать длинных ламп, откованных из стали,
как призраки, свой свет бросали в этом зале
на полки блеклых книг, таивших древний вздор.
Войдя туда, я вмиг утрачивал задор.
Казалось, там одни лишь страхи и печали.
Тринадцать кресел в ряд меня в объятья звали.
Со стен тринадцать лиц буравили в упор.
Однажды в полночь, там, в оконные проёмы
я видел антраша танцующего гнома,
мелькавшего вдали на страшной высоте.
Мой разум трепетал, от страха сжались веки:
часы тринадцать раз пробили в темноте -
в ужасной тишине глухой библиотеки.
Maurice Rollinat La Bibliotheque, 143-e.
A Jose-Maria de Heredia.
Elle faisait songer aux tres vieilles forets.
Treize lampes de fer, oblongues et spectrales,
Y versaient jour et nuit leurs clartes sepulcrales
Sur ses livres fanes pleins d’ombre et de secrets.
Je frissonnais toujours lorsque j’y penetrais :
Je m’y sentais, parmi des brumes et des rales,
Attire par les bras des treize fauteuils pales
Et scrute par les yeux des treize grands portraits.
Un soir, minuit tombant, par sa haute fenetre
Je regardais au loin flotter et disparaitre
Le farfadet qui danse au bord des casse-cous,
Quand ma raison trembla brusquement interdite :
La pendule venait de sonner treize coups
Dans le silence affreux de la chambre maudite.
Примечание.
Стихотворение "Библиотека" впервые переведено И.Ф.Анненским и приобрело благодаря
этому широчайшую известность.
(Перевод с французского).
Посвящено Барбе д'Оревилли**.
Весь мир насыщен тайной чёрной.
Едва стемнеет небосвод,
так вечер с рьяностью упорной
кругом свои полотна ткёт.
Я ж, невидимкою, повсюду
беру во власть любой предел,
веля напуганному люду,
чтоб каждый в страхе цепенел.
Едва лишь сон придёт к бедняге,
нашлю кошмар, не дам вздохнуть -
пусть страх ему охватит грудь,
воссев, как жаба на коряге.
Иду сквозь мрачный коридор.
Пролёты лестничные мерю
и, натолкнувшись на запор:
"Тук-тук !" -стучу, как пальцем, в двери.
Войду в жилище с головой,
отрубленной, в крови на вые,
чтоб, став на стол, сова-совой,
смешки кидала неживые.
Не то вползу в квартиру вдруг
красоткой в возрасте сенильном,
с причёской из клубка гадюк,
в измятом саване могильном.
Я быстро погашу ночник,
пощекочу бедняге пятки.
На койке будут отпечатки,
где труп к несчастному приник.
В болоте, полном липкой злости,
такой, что трудно не угрязть,
ему велит любая пасть:
"Беги, покуда целы кости !"
В него мертвец уставит взгляд
с глазами мутными в движенье -
как заведённый автомат
в своём размеренном гниенье.
Бедняге, после многих гроз,
представятся руины дома
и зелень одичалых роз
в саду среди следов разгрома.
Не эльфы в танце без забот
возникнут у него в сознанье,
а прачки в горестном рыданье
на берегу кровавых вод.
С креста начнёт, в жестокой муке,
казнимый звать его к себе,
браниться, воздевая руки
и яростно грозить судьбе.
Где ветры дуют, озоруя,
где тропы путанно сплелись,
ему прикажет конь без сбруи:
"А ну ! Давай ! Скорей садись !"
Над ним раздастся крик орланов.
Он, став игрушкой для потех,
услышит дребезжащий смех
поганок в заросли каштанов.
Когда ветра в ночи сильны
и завыванья бури громки,
впридачу я у Сатаны
займу тревожные потёмки;
и закружится в темноте
частичкой жалкого объёма
бедняк, толкаясь в слепоте
и натыкаясь на фантомы.
Во тьме, с мигренью, как на казнь,
бедняга заспешит к колодцу.
Назад с дороги не вернётся,
ведь за спиной его - боязнь.
Я с ним повсюду как подружка.
Иду, отстав на полвершка.
Шепчу ему в пути на ушко,
хоть я без губ и языка.
Бедняк без правил обойдётся:
в любой сезон, без долгих дум,
я облеку трезвейший ум
в смешное платье сумасбродства.
Я невозможность усмирю,
смешав легенду и реальность.
Любое тело - испарю,
теням придам материальность.
Я Землю в Небо превращу.
По мне - что "в ночь", что "спозаранок".
Я грех с пороком освящу,
вползая в души прихожанок.
Я старю юных - всех подряд.
Я в статую, в портрет умею
вложить такой смертельный взгляд,
что зритель смолкнет, каменея.
Я гаммы собираю в гам.
Я штили обращаю в штормы.
Я горы низвожу до ям,
легко преобразуя формы.
Мой фантастический каприз
не терпит строгого режима.
Я все верхи смещаю вниз.
По мне все меры растяжимы.
Я разжижаю крепь камней.
Я преграждаю путь потоков.
Гоня в изгнание - без сроков -
люблю срывать леса с корней.
В полётах сов я воплощаю
засилье каверзных идей.
Когда парит их злая стая,
сарказм и крик страшат людей.
Я обрекаю все желанья
на "никогда" и на "нигде".
Хочу, чтоб вечно и везде
царило мёртвое молчанье.
Зигзагом молнии подряд
на всех руинах старых зданий
пишу, заместо предсказаний,
слова "Чистилище" и "Ад".
Скача верхом на катафалке
среди погостов подвижных,
я числю посреди живых
всех, кто покуда не на свалке,
а по болотам торфяным,
в лугах - любой в объятьях гроба,
спешат - кто в толпах, кто особо -
за пилигримом пилигрим.
Но днём, устав, я - без диженья.
Всё больше сплю. При мне - как друг -
упрямый Демон Угрызенья,
и тут же родич мой - Недуг.
Maurice Rollinat La Peur*, 139-e.
A Jules Barbey d’Aurevilly**.
Aussitot que le ciel se voile
Et que le soir, brun tisserand,
Se met a machiner sa toile
Dans le mystere qui reprend,
Je soumets l’homme a mon caprice,
Et, reine de l’ubiquite,
Je le convulse et le herisse
Par mon invisibilite.
Si le sommeil clot sa paupiere,
J’ordonne au cauchemar malsain
D’aller s’accroupir sur son sein
Comme un crapaud sur une pierre.
Je vais par son corridor froid,
A son palier je me transporte,
Et soudain, comme avec un doigt,
Je fais toc toc toc a sa porte.
Sur sa table, ainsi qu’un hibou,
Se perche une tete coupee
Ayant le sourire du fou
Et le regard de la poupee ;
Il voit venir a pas rampants
Une dame au teint mortuaire,
Dont les cheveux sont des serpents
Et dont la robe est un suaire.
Puis j’eteins sa lampe, et j’assieds
Au bord de son lit qui se creuse
Une forme cadavereuse
Qui lui chatouille les deux pieds.
Dans le marais plein de rancune
Qui poisse et traverse ses bas,
Il s’entend appeler tres bas
Par plusieurs voix qui n’en font qu’une.
Il trouve un mort en faction
Qui tourne sa prunelle mate
Et meut sa putrefaction
Avec un ressort d’automate.
Je montre a ses yeux consternes
Des feux dans les maisons desertes,
Et dans les parcs abandonnes,
Des parterres de roses vertes.
Il apercoit en fremissant,
Entre les farfadets qui flottent,
Des lavandieres qui sanglotent
Au bord d’une eau couleur de sang,
Et la vieille croix des calvaires
De loin le hele et le maudit
En repliant ses bras severes
Qu’elle dresse et qu’elle brandit.
Au milieu d’une plaine aride,
Sur une route а l’abandon,
Il voit un grand cheval sans bride
Qui dit : ? Monte donc ! Monte donc ! ?
Et seul dans les chataigneraies,
Il entend le rire ligneux
Que les champignons veneneux
Melent au rale des orfraies.
Par les nuits d’orage oщ l’Autan
Tord sa voix qui siffle et qui grince,
Je vais emprunter a Satan
Les tenebres dont il est prince,
Et l’homme en cette obscurite
Tourbillonne comme un atome,
Et devient une cecite
Qui se cogne contre un fantome.
Dans un vertige ou rien ne luit
Il se precipite et s’enfourne,
Et jamais il ne se retourne,
Car il me sait derriere lui ;
Car, a son oreille ecouteuse,
Je donne, en talonnant ses pas
La sensation chuchoteuse
De la bouche que je n’ai pas.
Par moi la Norme est abolie,
Et j’applique en toute saison
Sur la face de la Raison
Le domino de la Folie.
L’impossible etant mon sujet,
Je petris l’espace et le nombre
Je sais vaporiser l’objet,
Et je sais corporiser l’ombre.
J’intervertis l’aube et le soir
La paroi, le sol et la voute ;
Et le Peche tient l’ostensoir
Pour la devote que j’envoute.
Je fais un vieux du nourrisson ;
Et je mets le regard qui tue
La voix, le geste et le frisson
Dans le portrait et la statue ;
Je denature tous les bruits,
Je deprave toutes les formes,
Et je metamorphose en puits
Les montagnes les plus enormes.
Je brouille le temps et le lieu ;
Sous ma volonte fantastique
Le sommet devient le milieu,
Et la mesure est elastique.
J’immobilise les torrents,
Je durcis l’eau, je fonds les marbres,
Et je deracine les arbres
Pour en faire des Juifs-errants ;
Je mets dans le vol des chouettes
Des ailes de mauvais Esprits,
De l’horreur dans les silhouettes
Et du sarcasme dans les cris ;
Je comprime ce qui s’elance,
J’egare l’heure et le chemin,
Et je condamne au bruit humain
La bouche close du Silence ;
Avec les zigzags de l’eclair
J’ecris sur le manoir qui tombe
Les horoscopes de la Tombe,
Du Purgatoire et de l’Enfer ;
Je chevauche le catafalque ;
Dans les cimetieres mouvants
Je rends au nombre des vivants
Tous ceux que la mort en defalque ;
Et par les carrefours chagrins,
Dans les brandes et les tourbieres,
Je fais marcher de longues bieres
Comme un troupeau de pelerins ;
Mais, le jour, je suis engourdie :
Je me repose et je m’endors
Entre ma soeur la Maladie
Et mon compere le Remords.
Примечания.
*Стихотворение № 139 "La Peur" - "Жуть" ("Боязливость", "Боязнь", "Боязненность", "Страх", "Трепет", "Опасение", "Тревога", "Смятение", "Ужас", "Трусость" ... и т.п. - трудно выбрать полностью адекватное русское название) - одно из ключевых в книге "Неврозы".
Первую попытку перевести это стихотворение с французского на русский сделал Юрий
Лукач, его перевод, озаглавленный "Ужас", помещён в Интернете и получил одобрение
Сергея Александровского и Юрия Арустамова.
**Барбе д'Оревилли (1808-1889) - знаменитый французский писатель.
Морис Роллина Мрачная любовница, 140-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Шарлю Бюэ*.
Присев за клавесин, она была нагой.
Все ветры за окном завыли в диком шквале.
Гремел ночной набат - по бронзе кочергой,
а в комнате персты по клавишам скакали.
Печальный бледный свет скупого ночника
нисколько не смягчал трагичности момента,
протяжный скорбный стон и смертная тоска
звучали в колдовских аккордах инструмента.
Щемящих ! Колдовских ! Казалось, в клавесин
вселились из морей все тысячи течений.
Весь хаос голосов сливалась в нём в один -
те звуки порождал необычайный гений.
Бледна до синевы, причёску распустив
поверх худущих плеч не тела, а скелета,
любовница моя играла мне мотив
звеневший в эту ночь как весть с иного света.
В костлявой наготе был символ чистоты -
худая красота в предельном варианте.
Я слышал в той игре порыв больной мечты -
стремленье влить свой плач в небесное анданте.
А в двух шагах был гроб, раскрывший жадный рот.
Он молча звал к себе тщедушную подругу:
резной узорный гроб из дорогих пород
деревьев, что растут в далёких странах Юга.
Как было ей не внять ? Она смирила дух.
Гроб, пышный, как алтарь, приют в несчастной доле,
заставил дать ответ, пропетый ею вслух,
и в нём звучало: "Да !" - согласье поневоле.
Ах, песня ! - "Я ушла из милых нежных рук,
любовника почти убив своим лобзаньем.
На коже след от ласк сойдёт теперь не вдруг.
Из уст моих течёт тлетворное дыханье.
Я этот гроб себе давно приобрела
и скоро в нём найду своё отдохновенье.
Вся Жизнь - корабль. Болезнь - подводная скала.
Для мучеников Смерть - их вечное спасенье.
Я знаю: Смерть близка и я сгорю до тла !
Но жизнь я провела, взвинтив восторгом чувства.
Я музыкой жила, поэзией жила !
Я - вплоть до Смерти - пью нектар из бездн искусства.
Прощайте ! Это всё, что я могу сказать.
Благословляю всех и проклинаю разом.
Прощай, мой Ад и Рай, роскошная кровать.
Чахотка в ней несла погибель всем экстазам.
Возрадуйся, мой гроб ! Ты мне недаром люб !
Твой бархат так хорош ! Ты так красив и бросок.
Ты примешь мой худой, настолько щуплый труп,
что, сгнив, не засмолит твоих изящных досок.
Ты ж, бредящий о тьме и ужасах певец,
хрипи и умирай ! Пусть друг распорядится
и, зная про союз двух любящих сердец,
положит нас с тобой вдвоём в одной гробнице.
Восторги жарких чувств нас вновь одушевят,
сквозные костяки тревожа и волнуя.
Мы сможем опьянеть, вдохнув могильный смрад,
и сблизим черепа в любовном поцелуе".
Мелодия, страша, захватывала в плен,
и клавесин стонал в лад с пением фатальным.
От музыки такой мог вздрогнуть и Шопен,
настолько тот концерт был диким и печальным.
А я, меж тем, лежал с печатью на устах,
ни жив, ни мёртв - и слеп, и утопал в напеве.
Душою овладел неодолимый страх.
Я весь оцепенел, дивясь столь странной Еве.
Кружилась голова. Почти сходя с ума,
я увидал чертей, водящих хороводы.
Тут крышка гроба вдруг чуть сдвинулась сама -
душа усопшей в щель ушла, ища свободы.
Тот страх не передать, хоть чем его малюй !
Я - что ни ночь - дрожу, как древняя Электра:
мне страшный призрак шлёт безгубый поцелуй -
и тьма царит в душе, взамен всех красок спектра.
Maurice Rollinat L’Amante macabre, 140-e.
А Charles Buet*.
Elle etait toute nue assise au clavecin ;
Et tandis qu’au dehors hurlaient les vents farouches
Et que Minuit sonnait comme un vague tocsin,
Ses doigts cadavereux voltigeaient sur les touches.
Une pale veilleuse eclairait tristement
La chambre ou se passait cette scene tragique,
Et parfois j’entendais un sourd gemissement
Se meler aux accords de l’instrument magique.
Oh ! magique en effet ! Car il semblait parler
Avec les mille voix d’une immense harmonie,
Si large qu’on eut dit qu’elle devait couler
D’une mer musicale et pleine de genie.
Ma spectrale adoree, atteinte par la mort,
Jouait donc devant moi, livide et violette,
Et ses cheveux si longs, plus noirs que le remord,
Retombaient mollement sur son vivant squelette.
Osseuse nudite chaste dans sa maigreur !
Beaute de poitrinaire aussi triste qu’ardente !
Elle voulait jeter, cet ange de l’Horreur,
Un supreme sanglot dans un supreme andante.
Aupres d’elle une biere en acajou sculpte,
Boite mince attendant une morte fluette,
Ouvrait sa gueule oblongue avec avidite
Et semblait l’appeler avec sa voix muette.
Sans doute, elle entendait cet appel tenebreux
Qui montait du cercueil digne d’un sanctuaire,
Puisqu’elle y repondit par un chant douloureux
Sinistre et resigne comme un oui mortuaire !
Elle chantait : ? Je sors des bras de mon amant.
Je l’ai presque tue sous mon baiser feroce ;
Et toute bleue encor de son enlacement,
J’accompagne mon rale avec un air atroce !
? Depuis longtemps, j’avais achete mon cercueil :
Enfin ! Avant une heure, il aura mon cadavre ;
La Vie est un vaisseau dont le Mal est l’ecueil,
Et pour les tortures la Mort est un doux havre.
? Mon corps sec et chetif vivait de volupte :
Maintenant, il en meurt, affreusement phtisique ;
Mais, jusqu’au bout, mon coeur boira l’etrangete
Dans ces gouffres nommes Poesie et Musique.
? Vous que j’ai tant aimes, hommes, je vous maudis !
А vous l’angoisse amere et le creusant marasme !
Adieu, lit de luxure, Enfer et Paradis,
Ou toujours la souffrance assassinait mon spasme.
? Rejouis-toi, Cercueil, lit formidable et pur
Au drap de velours noir tache de larmes blanches,
Car tu vas posseder un cadavre si dur
Qu’il se consumera sans engluer tes planches.
? Et toi, poete epris du Sombre et du Hideux,
Rale et meurs ! Un ami te mettra dans la biere,
Et sachant notre amour, nous couchera tous deux
Dans le meme sepulcre et sous la meme pierre.
? Alors, de chauds desirs inconnus aux defunts
Chatouilleront encor nos carcasses lascives,
Et nous rapprocherons, grises d’affreux parfums,
Nos orbites sans yeux et nos dents sans gencives ! ?
Et tandis que ce chant de la fatalite
Jetait sa melodie horrible et captivante,
Le piano geignait avec tant d’aprete,
Qu’en l’ecoutant, Chopin eut fremi d’epouvante.
Et moi, sur mon lit, bleme, ecrase de stupeur,
Mort vivant n’ayant plus que les yeux et l’ouie,
Je voyais, j’entendais, herisse par la Peur,
Sans pouvoir dire un mot а cette Eve inouie.
Et quand son coeur sentit son dernier battement,
Elle vint se coucher dans les planches funebres ;
Et la veilleuse alors s’eteignit brusquement,
Et je restai plonge dans de lourdes tenebres.
Puis, envertigine jusqu’а devenir fou,
Croyant voir des Satans qui gambadaient en cercle,
J’entendis un bruit mat suivi d’un hoquet mou :
Elle avait rendu l’ame en mettant son couvercle !
Et depuis, chaque nuit, — o cruel cauchemar ! —
Quand je grince d’horreur, plus desole qu’Electre,
Dans l’ombre, je revois la morte au nez camard,
Qui m’envoie un baiser avec sa main de spectre.
Справка.
*Шарль Бюэ (1846-1897) - писатель и журналист, публиковавший статьи под псевдонимами: Gaston Bois-Dupre, Capitaine Nemo, Vindex и др. Автор романов, занимательное действие в которых протекает чаще всего в Савойе. Знаток истории и
нравов этого края. Был тесно связан с писателями католического направления, вместе с тем активно вращался в разнообразных богемных кругах Парижа.
Морис Роллина Мадмуазель Скелет, 141-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Полю Билё.
Весёлая худышка,
"Мадмуазель Скелет",
была совсем не пышка.
Так я назвал малышку
за тонкий силуэт -
весёлую худышку.
("Мадмуазель Скелет" !).
Надев на два плечишка
пышнейший туалет,
была совсем не пышка.
Курносая, с одышкой,
но с жаждою побед -
весёлая худышка.
Я с ней завёл интрижку,
хоть странноват сюжет:
была совсем не пышка !
Жевала то коврижку,
то сыр; пила кларет
весёлая худышка.
Ни дама, ни парнишка -
уста - лиловый цвет;
была совсем не пышка.
Чуть тронута умишком -
несла какой-то бред
весёлая худышка.
В постели с той ледышкой
страдал я - несогрет:
была совсем не пышка.
И как-то мрачной вспышкой
вдруг встретила рассвет
весёлая худышка.
Как смятая пустышка,
и ни кровинки нет -
была совсем не пышка.
Пометил, как афишку,
туберкулёзный след
весёлую худышку.
Прочь танцы, прочь картишки;
ни в парк, ни на фуршет...
Была совсем не пышка.
Как посинела слишком,
ей буркнул в нос сосед:
"Весёлая худышка !"
(- "Мадмуазель Скелет").
Та - двери на задвижку,
петлю - на шпингалет...
Была совсем не пышка !
Вот ужас ! Тут и крышка.
Башка долой. Привет,
весёлая худышка !
Была совсем не пышка.
(- "Мадмуазель Скелет").
Maurice Rollinat Mademoiselle Squelette, 141-e.
A Paul Bilhaud*.
Mademoiselle Squelette !
Je la surnommais ainsi :
Elle etait si maigrelette !
Elle etait de la Villette**,
Je la connus a Bercy**,
Mademoiselle Squelette.
Tres ample etait sa toilette,
Pour que son corps fut grossi :
Elle etait si maigrelette !
Nez camard, voix aigrelette ;
Mais elle me plut ainsi,
Mademoiselle Squelette.
J’en fis la bizarre emplette.
Ca ne m’a pas reussi,
Elle etait si maigrelette !
Elle aimait la cotelette
Rouge, et le vin pur aussi,
Mademoiselle Squelette !
Sa bouche un peu violette
Avait un parfum ranci,
Elle etait si maigrelette !
Comme elle etait tres follette,
Je l’aimai couci-couci,
Mademoiselle Squelette.
Au lit, cette femmelette
Me causa plus d’un souci :
Elle etait si maigrelette !
Puis un jour je vis seulette,
L’oeil par les pleurs obscurci,
Mademoiselle Squelette,
Cherchant une gouttelette
De sang tres peu cramoisi :
Elle etait si maigrelette !
Sa phtisie etant complete,
Elle en eut le coeur transi,
Mademoiselle Squelette.
Alors plus d’escarpolette ;
Plus un dimanche a Passy**...
Elle etait si maigrelette !
Sa figure verdelette
Faisait dire au gens : ? Voici
Mademoiselle Squelette ! ?
Un soir e l’espagnolette
Elle vint se pendre ici.
Elle etait si maigrelette !
Horreur ! Une cordelette
Decapitait sans merci
Mademoiselle Squelette :
Elle etait si maigrelette !
Справка.
*Поль Билё (или Бильо) - 1854-1933. Французский драматург, поэт, юморист, автор
анекдотов. Входил в группу "гидропатов". Был известным участником увеселений в
кабаре "Чёрный Кот". Был автором известных монологов (напр. Le Hanneton, 1879 г.).
Совместно с Морисом Эннекеном (Hennequin) сочинял занимательные и успешные водевили. Писал либретто для композиторов Лекока и Гастона Серпетта. Иллюстрировал детские книги. Знаменит тем, что за 31 год до К.Малевича (в 1882 г.) нарисовал чёрный прямоугольникА, который назвал "Combat de Negres dans un tunnel". В 1887 г. Alphonse Allais
поместил этот рисунок в апрельском юмористическом альбоме под более пространным
названием: "Combat de Negres dans une Cave pendant la Nuit" - "Ночная драка негров
в погребе". Альфонсу Алле эта идея пришлась по душе, и он рисовал потом подобные прямоугольники разных цветов, сопровождая их забавными названиями.
**La Vallette, Bercy, Passy - разные районы и пригороды Парижа.
Морис Роллина Благоуханная покойница, 142-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жозефу Карриэсу*.
Чтоб черви красоту скончавшейся подруги
не смели источить в гнильё,
просил я знатоков о дружеской услуге:
забальзамировать её.
Помощники, изъяв все органы из тела,
с кровавой слизью пополам,
ей впрыснули в живот, чтоб полость не пустела,
ароматический бальзам.
Насыпали гудрон, набили пасты хлорной;
и руки тех же молодцов
серебряной иглой с искусностью проворной
стянули кожу без рубцов.
Лазурные глаза, погасшие навеки,
чтоб смерть их выесть не смогла,
решили заменить и вставить ей под веки
два светлых глаза из стекла.
Аптекарь засмолил особой смесью тело,
заставивши закаменеть;
и возгласил, рыгнув, - аж спиртом засмердело:
"Она как мрамор будет впредь.
Ручаюсь в том, что вам, как всяким пням трухлявым,
в гробу потом грозит беда,
а труп, что укреплён известным мне составом,
там уцелеет без вреда".
Затем, наедине, я выправил кармином
поблекших уст лиловый цвет.
Украсил руки ей браслетами с рубином,
надел колье и амулет.
Я на ноги надел ей маленькие туфли;
закрыл сведённый страхом рот;
и веки ей открыл, которые разбухли.
Пусть, думал, взор её блеснёт !
Я тело обмотал ей саваном из газа;
и волосы ей распустил;
и, на колени пав, в безумии экстаза,
взволнованный, стоял без сил.
А далее, дойдя до крайнего нервоза,
до посинения всех жил,
в большой хрустальный гроб, на пламенные розы,
свою подругу положил.
Могильный дух ушёл. И так, как был загадан,
разнёсся дивный аромат.
Запахли ветивер и благодатный ладан.
Прониклось амброй всё подряд.
Я тело созерцал и грезил, вновь взывая
к блаженству, тешившему нас.
Казалось мне в мечтах, что спит она - живая,
заснувши в сладострастный час.
В её роскошный склеп теперь ведут ступени:
там мрамор с золотом блестят.
Над самой головой, кидая свет и тени, -
зажжённых ламп неяркий ряд.
Там мумия лежит - на зависть аметистам,
поправши смерть, презревши грязь -
в спокойствии, в гробу, прозрачном и лучистом,
над всяким тлением смеясь.
Maurice Rollinat La Morte embaumee, 142-e.
A Joseph Carries*.
Pour arracher la morte aussi belle qu’un ange
Aux atroces baisers du ver,
Je la fis embaumer dans un boite etrange.
C’etait par une nuit d’hiver :
On sortit de ce corps glace, roide et livide,
Ses pauvres organes defunts,
Et dans ce ventre ouvert aussi saignant que vide
On versa d’onctueux parfums,
Du chlore, du goudron et de la chaux en poudre ;
Et quand il en fut tout rempli,
Une aiguille d’argent reussit a le coudre
Sans que la peau fit un seul pli.
On remplaca ses yeux ou la grande nature
Avait mis l’azur de ses ciels
Et qu’aurait devores l’infecte pourriture,
Par des yeux bleus artificiels.
L’apothicaire, avec une certaine gomme,
Parvint a la petrifier ;
Et quand il eut glapi, gai, puant le rogomme :
? Ca ne peut se putrefier !
? J’en reponds. Vous serez troue comme un vieil arbre
? Par les reptiles du tombeau,
? Avant que l’embaumee, aussi dure qu’un marbre,
? Ait perdu le moindre lambeau ! ?
Alors seul, je peignis ses levres violettes
Avec l’essence du carmin,
Je couvris de bijoux, d’anneaux et d’amulettes
Son cou svelte et sa frele main.
J’entrouvris sa paupiere et je fermai sa bouche
Pleine de stupeur et d’effroi ;
Et, grave, j’attachai sa petite babouche
A son pauvre petit pied froid.
J’enveloppai le corps d’un suaire de gaze,
Je denouai ses longs cheveux,
Et tombant a genoux je passai de l’extase
Au delire atroce et nerveux.
Puis, dans un paroxysme intense de nevroses
Pesantes comme un plomb fatal,
Hagard, je l’йtendis sur un long tas de roses
Dans une biere de cristal.
L’odeur cadaverique avait fui de la chambre,
Et sur les ors et les velours
Des souffles de benjoin, de vetyver et d’ambre
Planaient chauds, enervants et lourds.
Et je la regardais, la tres chere momie :
Et ressuscitant sa beaute,
J’osais me figurer qu’elle etait endormie
Dans les bras de la volupte.
Et dans un caveau frais oщ conduisent des rampes
De marbre noir et d’or massif,
Pour jamais, aux lueurs sepulcrales des lampes,
Au-dessous d’un crane pensif,
La morte en son cercueil transparent et splendide,
Narguant la putrefaction,
Dort, intacte et sereine, amoureuse et candide,
Devant ma stupefaction.
Справка.
*Жозеф Карриес (1855-1894) - Jean-Joseph Marie Carries - скульптор, художник-керамист, миниатюрист. Родился в Лионе, умер в Париже. Сын бедного мастерового, рано стал полным сиротой, воспитывался в приюте. В юности стал подручным у каменщика, тогда же заинтересовался лепкой. Несколько лет в молодости провёл в скитаниях, пока не устроился в Париже рабочим в художественной мастерской. Практически самоучкой, изучая мраморные скульптуры, стал ваять всерьёз. После первой же выполненной им скульптурной группы: "Epaves" - друзья признали в нём большой талант. На первой выставке, где он показал свои работы, в 1892 г., его заметил президент Франции Карно и - неслыханный случай - сразу же наградил орденом Почётного легиона. Далее скульптор так увлёкся художественной керамикой, что забывал за работой обо всём на свете. Простудившись, он очень рано неожиданно умер.
Морис Роллина Библиотека, 143-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жозе-Мариа де Эредиа.
Там вспоминался мне глухой трухлявый бор.
Тринадцать длинных ламп, откованных из стали,
как призраки, свой свет бросали в этом зале
на полки блеклых книг, таивших древний вздор.
Войдя туда, я вмиг утрачивал задор.
Казалось, там одни лишь страхи и печали.
Тринадцать кресел в ряд меня в объятья звали.
Со стен тринадцать лиц буравили в упор.
Однажды в полночь, там, в оконные проёмы
я видел антраша танцующего гнома,
мелькавшего вдали на страшной высоте.
Мой разум трепетал, от страха сжались веки:
часы тринадцать раз пробили в темноте -
в ужасной тишине глухой библиотеки.
Maurice Rollinat La Bibliotheque, 143-e.
A Jose-Maria de Heredia.
Elle faisait songer aux tres vieilles forets.
Treize lampes de fer, oblongues et spectrales,
Y versaient jour et nuit leurs clartes sepulcrales
Sur ses livres fanes pleins d’ombre et de secrets.
Je frissonnais toujours lorsque j’y penetrais :
Je m’y sentais, parmi des brumes et des rales,
Attire par les bras des treize fauteuils pales
Et scrute par les yeux des treize grands portraits.
Un soir, minuit tombant, par sa haute fenetre
Je regardais au loin flotter et disparaitre
Le farfadet qui danse au bord des casse-cous,
Quand ma raison trembla brusquement interdite :
La pendule venait de sonner treize coups
Dans le silence affreux de la chambre maudite.
Примечание.
Стихотворение "Библиотека" впервые переведено И.Ф.Анненским и приобрело благодаря
этому широчайшую известность.
Метки:
