И. Бродский-Сретенье - English translation

The Candlemas

To Anna Akhmatova

The day, to the church for the first time she brought
the child, there were present, of those who ought
to dwell as the hallowed building's upholders,
the Prophetess Anna and Simeon the Elder.

And Simeon accepted the child form the hands
of Mary, and how three figures to stand
continued around the baby, resembled
a scaffolding, lost in the dusk of the temple.

That temple, like motionless woods, them embraced.
From glances of men and the heavenly gaze
the crowns secluded, of querying wary,
That morning the Elder, the Prophetess, Mary.

And only the boy with an incident beam
was lightened; but he in his innocent dream
as yet unaware of passions and horrors,
was peacefully snuffling in Simeon's forearms.

And once in the past, this old man was foretold
that gloom of his grave before him would unfold
not sooner than Son he would see the Almighty's.
It's happened. And Simeon enounced: “Tonight is

the time when, maintaining the prophesied word,
this servant in peace You dismiss, O, my Lord,
for, he has eyewitnessed this child, prolongation
who is of Yourself, and henceforth revelation

to lighten all peoples of heathenish faith,
and glory for Israel seize.” Thus his phrase
the Elder completed, and quietness solemn
enthralled them. Yet, barely brushing the columns,

the echo of Simeon's words flew above
their heads for some time, as an injured dove,
that under the arches would circle around,
being fit to take off but unfit to come down.

They felt rather awkward. This settling hush
was almost as strange as the blessing. Abashed,
the mother kept silence. “The words of a credo!”
And Simeon, addressing to Mary, proceeded:

“Behold: In this child on your shoulders, there lies,
the cause of ones' fall and of other ones' rise,
the subject for dispute, the reason for arming,
and, Mary, by same very weapons, that harming

will do to his suffering flesh, will your soul
be wounded as well. And this wound will unroll
in front of you what in the heart of another
is hidden, as if to the eyes of his mother.”

He finished, and moved to the entrance. Behind
both Mary, and Anna, though nearly blind
from aging and loneness, were watching in stillness
as he was reducing in stature and realness

in views of these women. Being practically urged
away by their looks, toward glim that emerged
afar at the porch, he was pacing the ample
and empty expanse of the spellbound temple.

And fall of his footsteps was oldmanly firm.
Although to the widow's voice in return,
he paused momentarily, faltering slightly,
but so wasn't he who she hailed: the Almighty

the Prophetess started already to praise.
And doors were approaching. Already his face
was touched by the breeze, and his ear by the sound
of life that intrudingly reached from without.

He strode for his death. And the push of his arms
threw open the doors not to marketplace buzz
but into the muting embrace of the Reaper.
He found himself in a bottomless river,

He heard how sound suspended its flight.
And only the sight of the Infant, with light
around his crown, the soul of the strider
was bearing in front of his eyes, as a kind of

unquenchable lamp, through that ultimate door
to absolute darkness, where never before
had come to enlighten his passage a human.
The lamp was alight, and the road illumined.


-------


Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему,
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: он -- Твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем." -- Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. "Слова-то какие..."
И старец сказал, повернувшись к Марии:

"В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око".

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шел молча по этому храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.