А. Рязанов. Поэмы и обсуждение
Алесь РЯЗАНОВ
Алесь Рязанов родился в деревне Селец Брестской области в 1947 году.
Окончил педагогический институт.
Член Союза писателей СССР.
ПОЭМА ЖАТВЫ
Зерно упало — и не взошло.
А что взошло — пыреем заглушило.
А что не заглушило — выбил град.
Последнее развеял ветер.
Есть что есть?!
От городов и весей воронье слетелось
и черной тучей заслонило солнце.
Накрыла сердце ледяная тень,
и в мозг проник картаво-одержимый
халдейский говор:
низкая потребность!
Есть что есть?!
Из нор, берлог, из зарослей дремучих
текло зверье и собиралось в стаи,
и вой стоял над стылою землей,
слух ужасался, холодела кровь —
она была им хлебом и питьем.
Есть что есть?!
Нахлынули разгневанные толпы,
яростно вздымая кулаки, и колыхались
словно рожь под ветром:
хлеба! зрелищ!
Есть что есть?!
Блаженные, убогие, калеки
брели в пыли размолотых дорог.
И только взглядами просили:
что дадите...
Нищенские латаные торбы
цеплялись им за шеи словно дети.
Им хлеб насущный был недостижим.
Есть что есть?!
Звери, воронье, калеки, толпы —
всех ублажили, накормили всех.
И только, как всегда, остался
голодным Смысл.
От хлеба я рожден и жажду хлеба.
Куда девался сеятель, когда
моя начнется жатва?
Все озираюсь виновато,
по сторонам гляжу и вижу у других:
удача, сила, гордость, урожай!
А у меня...
Когда же у меня, когда же?!
Хлеб неотделим от человека,
с хлебом неразделен человек.
Мои поля — чертополох и куколь,
мои поля — крапива, лебеда.
За что и почему? Какая воля,
какие звезды повелели
так обойтись
с моим заветным полем?!
Случилось... Вот и все — случилось!
И не найти концов, и ничего не сделаешь -
случилось... Где задержался,
куда девался сеятель, который
мне объяснить бы смог:
и что я должен жать,
и что такое жатва вообще?
А спелый ветер мне шептал: готовься!
Готовься! —
к земле клонилась полная луна.
И камни поворачивались тяжко:
к жатве искупительной готовься!
Ничто не гибнет сразу и бесследно.
Всегда последний принцип остается.
И пусть идут ордою сорняки,
его земля упрямо утверждает
и громогласно объявляет хлеб!
Жать нечего — но как подступят сроки?
Жать нечего — но раздуваю горн.
Жать нечего — но серп точу упорно.
Жать нечего — и все-таки бессонно
готовлюсь к жатве, к плоду и свершенью.
Сегодня и всегда, мой долгожданный,
сегодня и всегда,
мой близкий и далекий,—
увидеть не хватает взглядов
и сердца не хватает ощутить —
сегодня и всегда тянусь к тебе надеждой,
вечной расцветающей надеждой —
о жатвы час,
нас не застань врасплох!
Куда я и откуда? — манит горизонт.
Откуда и куда? — ведет меня дорога.
На землю опускаюсь каждый вечер
и каждым утром поднимаюсь,
чтоб однажды лечь и больше не подняться:
итог подведен, жатва отошла...
Что делать — совершилось, скажут люди.
Что делать — совершилось — вот и все.
Пока живу, хочу постигнуть смысл
и бытия, и тленья, и призванья.
Дороги возвращаются не зря,
все бесконечно повторяет нам:
твоя дорога лишь в тебе самом!
Меня зароют в землю, как зерно,
и будут ждать доверчиво весны.
Но что всходило из пустой половы,
чтоб оживить, обрадовать, спасти?
Где задержался,
куда девался сеятель, который
сумел бы наше зренье обновить,
унять печаль и сердце успокоить
и подсказать, какие зерна всходят?!
Неизвестность — впереди и сзади,..
Так зачем все тянется дорога?
Так зачем и разум и безумье,
создавать зачем и подниматься,
разрушать и плакать — для чего?!
От хлеба я рожден и жажду хлеба.
Пока живу, хочу постигнуть смысл -
вздохом каждым,
каждою травинкой,
каждым взглядом, шагом и судьбой.
Не просто так встают из ничего.
Встают для жатвы.
Выращу ли колос?
Все ждал: настанет время...
А сам не торопился наставать.
Не жнец, а нива —
не забыть о жатве!
Как трудно подниматься от земли.
Вчера бы умереть, когда удача
блестела добрым солнцем надо мной
и урожай ссыпался в закрома!
По небу голубому облака
текут свободно и легко...
Как трудно подниматься от земли!
По моим полям вчера прошли,
по спелой ржи,
все те же нищие, убогие, калеки.
Тут хлеб! тут хлеб мой! —
я кричал,—
вы получили! хватит! получили!
Они не слышали и рвали жадно
мои колосья...
А потом оборванные толпы
брели по полю, будто бы из плена,
и бормотали: хлеб насущный,
наш насущный хлеб...
Тянулись звери, пастями хватали
редкие колосья,
жевали нехотя, как будто исполняли
привычный и наскучивший обряд.
Потом вороний грай,
как черный град,
упал на землю и добил остатки.
Скорей! скорей! — кричало воронье.
Мой горький хлеб
им был поживой сладкой.
Оголены, разграблены поля...
Все ждал и, наконец, дождался.
Как трудно подниматься от земли,
и снова жить, пахать и сеять снова,
любить, надеяться —
все так же, все, как прежде.
Так отчего же я вчера не умер?!
И зачем так много человеку
отводится вниманья и простора? —
живи как знаешь, да не поступайся...
Настанет вечер, ляжет он устало
заснуть и спать,
и все забыть, что есть.
И спит и забывает, только утром
жить его разбудят испытанья —
разбудят жить
и к жатве собираться.
Не успела жатва к урожаю.
Сейчас поспеет — что же убирать?
Где задержался,
куда девался сеятель, который...
Лишь облака плывут.
И только лишь молчанье,
и только многозначное молчанье,
встревоженное криком воронья,
вытьем зверей и ропотом толпы,
и робким шепотом убогих и калек.
А там, за ним —
как мог его я раньше не заметить! —
и все же не заметил почему? —
светился вечный голос Смысла
и поднимал с земли непобедимо:
я хлеб! я хлеб ваш! жизни хлеб! —
вновь нас возвращая испытаньям,
жатве, выспеванью и надежде.
Перевод с белорусского
Валерия Липневича
Литературная учеба, 1981, 3
ПОЭМА КОЛОДЦА
ДЕДАЛ
Остановись, Икар! Несчастное дитя...
Летишь, порабощенный властью крыл,
созвучный им, как тетиве стрела...
Никто из смертных не переступил
межу безмежья и безмерья меру,
она одновременно здесь и всюду
и впереди всегда — на взмах крыла.
Исчезнешь ты в небесной высоте,
измучишься в бесцельном напряженье —
и все равно полет не ограничишь,
и все равно не исчерпаешь космос!
Как ты не понял:
небо не для нас,
пустой мираж безжизненной пустыни,
оно возносит нас и искушает
самих себя превысить безрассудно.
Икар, остановись!
Ты слышишь?!
Не слышит... в крыльях весь...
Зачем, куда они уносят сына?!
И я не в состоянье помешать,
гляжу свидетелем случайным и ненужным...
Полетом околдован, он забыл
все наставленья, все мои наказы:
меж небом и землею — меж! —
лететь вослед, лететь вослед — и только!
Бессилен царский гнев меня вернуть,
мое отчаянье — несчастного Икара.
Пусть лучше не умел бы ничего
и нес покорно скуку заточенья!
Еще минута — и растает воск,
и перья разлетятся...
Мое дитя мои загубят крылья...
Мне нестерпимо ввысь глядеть,
где против солнца —
о боги! против солнца! —
как птица против ветра,
летит мое безумное дитя...
ИКАР
Все так и все не так.
Я жил бездумно по чужим законам,
безвольно следовал чужому ремеслу,
чужой заботой сердце изводил
и чуждую мне мудрость познавал.
Теперь — живу, творю свою судьбу.
Мой аргумент — я сам.
Все вижу ясно с высоты полета.
Прости, Дедал,
мне самому меня ты дал когда-то.
Привычки нет благодарить отцов за то,
что мы — такие, как мы есть.
Все согласились издавна молчать
и всем чуть не с рождения понятно:
отцы несовершенны.
Дедал, прости мне дважды:
не за себя теперь благодарю —
за крылья, что придал.
Они во мне, несут меня, Дедал,—
не за тобой, как жаль, не за тобой...
Жить так, как все,
как принято, как должно,
уже я разучился навсегда.
Обязанность моя — слепая жажда,
которую лишь небом утолить.
Я чувствую, что мы не самобытны.
Мы здесь, но все-таки откуда?
В предощущении, в предмысли, в предсознании
шум крыльев слабым эхом оживает —
там все еще не выветрилась память:
прародина — полет.
Нам тут не выжить.
Но восстать — отсюда...
Сегодня странный сон приснился, будто
хочу лететь, а небо вдруг исчезло
и лишь земля, гранитная земля.
Дает Дедал не крылья, а лопату:
Ну как приспособленье? — говорит.—
Давай копай!—
И я копаю землю,
и вот уже скрываюсь в глубине.
А сверху бьется гулкий крик Дедала:
Зачем прошел ты водоносный слой!
Таких глубин не надо для колодца!.. —
А мне казалось... Что с того — казалось!
Прости, Дедал, теперь я не проснусь,
не оборву полет, как сновиденье.
Пусть утоленье — мера глубины,
но жажда — глубина без меры!
Я слишком долго неподвижно жил,
мечтал я слишком пылко ни о чем,
чтобы сейчас меж небом и землей —
на середине — смог бы удержаться.
Мне не хватает крыльев!..
Погоди!..
Еще не все!..
Не изменил полету...
ПЕРВЫЙ ЗЕМЛЕКОП
Все спорят, убеждают, нарекают...
Тот был вчера, сегодня этот прав.
А правда, как бадья,— меж ними.
А правда вся — в незнании — при них.
Не знаю я как раз и ровно столько,
сколько знаю,
а больше не могу теперь не знать.
Когда-нибудь, возможно,
когда бадью навечно опорожню,
или когда наполню навсегда,
не знать смогу я больше. А пока
опорожнять наполненное должен
и наполнять порожнее.
Ни мне и никому другому не удастся
из круга заколдованного выйти...
Я должен и хочу, хочу и должен...
Кому? Не знаю...
Кому я пью, кому — кто скажет? —
упрямую копаю землю...
Я не ищу ответа. Не ищу.
Во всех живет неведенье, и всем
оно советчик, всем и оправданье.
Оно всех кормит, любит, бережет
и учит до колодца доходить.
Когда дойдем — колодец поведет
к неоспоримой правде.
И правдой станем мы.
Ведь не собой отмечены —
отметит нас колодец.
В своем соподчинении случайны
лопаты и пласты.
И землекоп случаен, словно крик,
повисший в небесах,
или молчанье, что летит сюда.
Колодец — не случаен.
Все ищут, все идут, все — не находят.
А время ждет, от жажды умирая,
глотка воды из старого колодца.
Чтоб мир стоял — и ныне и вовеки —
незыблем должен быть неведенья колодец.
Человек — когда глаголет и когда кричит,
когда многозначительно молчит —
всегда блуждает в непроглядной тьме
и светляки за звезды принимает.
Так пусть живет неведенье — оно
еще не научилось ошибаться.
Распалось небо.
Чем же стать торопится отторгнутая часть?
ВТОРОЙ ЗЕМЛЕКОП
Хочу воды...
Хочу водою стать...
Остаться здесь колодцем навсегда...
Кто станет человеком?
Следы вбирают наши — нас самих.
Что в человеке солнце? Что вода?
Нас кто-то подменяет, подменяет
и кое-как без нас самих живет
и даже о ремеслах рассуждает.
Как уберечься? Окружен следами...
У солнца и воды попеременно
остался эталон, кем надо стать.
Хочу — водой.
Кто станет человеком?
Желанье наше — гибель и спасенье.
Пусть пальцам непонятно и глазам,
доверьтесь: прозорливое, как реки,
желанье нас к свершению ведет. ...
Возьмет, подавшись, темная вода
и защитит надежно от подмены...
Как передать наследие?
Придать, приделать — невозможно.
Гнетут и душат крылья,
когда не вырастают из плеча.
А лишь недавно грезилось:
возносят...
Крыла и сна — последняя преграда...
Водою стать, колодцем, будут пить...
О, как стремительно, как убежденно
летит без крыльев тот, кто был когда-то невольник их!..
Кто станет человеком?!
Перевод с белорусского
Валерия Липневича
Литературная учеба, 1981, 3
О поэмах Алеся Рязанова из книги ?Координаты бытия?
В обсуждении участвуют:
критик Варлен Бечик,
философ Анатолий Михайлов,
поэт, критик и переводчик Федор Ефимов,
поэт и переводчик поэм Алеся Рязанова Валерий Липневич.
Русскому читателю Алесь Рязанов представлен впервые.
Третья книга белорусского поэта Алеся Рязанова — ?Координаты бытия? (?Каардынаты быцця?) — вышла в 1976 году. Автору было тогда двадцать девять лет. Если две первые книги Рязанова были встречены единодушно одобрительно — талантливо, оригинально, то третья книга вызвала сначала молчаливое замешательство в рядах белорусских критиков, а потом острую полемику, которая продолжается до сих пор.
...Каждое мгновение нашей жизни может быть последним. И если не те?перь, то когда? Когда мы найдем ответы на все вопросы, которые задавало себе человечество на всем протяжении своей сознательной жизни? И вчерашние ответы нам не подходят. Или подходят? Так в чем же смысл жизни? Жизни каждого отдельного человека? Каждого народа, пусть самого маленького? Человечества? В чем сегодняшний смысл и как он соотносится с вечным? Что такое человек вообще? Где границы его разума и сердца? Что доступно действию и что ему недоступно? В чем суть вечного спора творчества и ремесла? Каково соотношение рационального и иррационального в человеке? Что дает силу жить на краю бездны: знание или неведенье? И что такое счастье? И что такое любовь?
В центре авторского внимания — определение координат человеческого бытия, условий для того, чтобы, опираясь на нечто прочное, все-таки жить, сеять и собирать урожай.
В обсуждении поэм Алеся Рязанова на страницах журнала ?Литературная учеба? участвуют: критик, литературовед, кандидат филологических наук Варлен Бечик; кандидат философских наук Анатолий Михайлов; поэт, переводчик и критик Федор Ефимов и поэт Валерий Липневич, который впервые перевел поэмы на русский язык.
В. Бечик: В последние годы в белорусской поэзии стала все острее ощущаться необходимость энергичных идейно-художественных поисков. Поиски велись и раньше, можно говорить о тематических, жанровых, стилевых изменениях в творчестве многих белорусских поэтов. Но поиски эти в чем-то ограничены, привязаны к прежнему опыту и дают результаты при разработке лишь тех коллизий и мотивов, которые уже в значительной мере освоены, ?обжиты? нашей поэзией. В то же время читатели ясно ощущают: в окружающем нас мире существует и много такого, что
не находит пока отражения в поэзии. Изменения в общественном быте, усложнение внешних и внутренних факторов, которые воздействуют на духовный мир и психологию человека, расширение перспектив социального бытия — все это требует новых образных решений, принципиальной новизны изображения. Вот почему возрастает интерес к тем поэтическим явлениям, в которых отчетливо проявляется поисковое начало. Поэзия Алеся Рязанова и выделилась в последние годы своей дерзкой экспериментальностью, нарушением многих привычных канонов. Это особенно проявилось в книге поэм ?Координаты бытия?.
В. Липневич: Пожалуй, подступами к поэмам были философские миниатюры, собранные в книге ?Навсегда?. Сегодняшние поэмы выросли на фундаменте этих миниатюр. В ?Координатах бытия? Рязанов предлагает нам свою поэтическую антологию вечных и всегда современных философских проблем. Но при всей своей всеобщности и общечеловечности эти проблемы выросли на белорусской почве, они органично живут в родном языке Рязанова. Одна из заслуг поэта — разработка абстрактно- понятийной сферы родного языка. После поэм Рязанова мы увидели — белорусский язык прекрасно справляется с самым сложным современным содержанием.
В. Бечик: Оценивать ?Координаты бытия? — дело сложное и ответственное. Тут требуется особенно вдумчивый и гибкий подход, нас на каждом шагу подкарауливает угроза упрощенного, ошибочного понимания. Поэмы Рязанова требуют и неоднократного чтения: каждый раз они открываются в новом качестве, в новых внутренних связях, расширяют и углубляют наше представление о том, что хотел сказать поэт, и о том, что сказал. Происходит взаимопроникновение мыслей, образов — с движением вперед и возвращением вспять, с недоговоренностью: ?Существуем, исчезая... Монологи наслаиваются, переплетаются и проникают друг в друга, будто в лесу ?я? отзывается ?я?. Семь цветов, в одном поместившись, не помещаются, и не вмещается бесконечность наша в корни и ветви...?
В. Липневич: Что хотел сказать поэт, что сказал — правомерен ли сам вопрос?
Ф. Ефимов: Конечно, правомерен. Если мы знаем, что хотел сказать поэт, это очень хорошо. Есть разные уровни понимания. Но поэт не только не должен, не обязан — ему запрещено! — ориентироваться на самый низкий уровень понимания. Я должен сказать откровенно: для того чтобы прочитать, а главное — понять всю книгу Рязанова, нужна основательная философская подготовка. Смысл некоторых поэм постигается не сразу, часто очень приблизительно, и в конце концов это на чинает раздражать.
В. Липневич: То есть вместо катарсиса произведение наносит рану?
Ф. Ефимов: Да. И трудно сказать, кто тут больше виноват — поэт или мы, читатели. Думается, вина здесь взаимная. Мы привыкли к манной каше примитива, к дистиллированной воде бесспорности. Но ничего не сделаешь, нам приходится понемногу соглашаться с тем, что и сама жизнь, и ее отражение в сознании — вещи необычайно сложные.
Михайлов: Слишком часто мы сталкиваемся с попытками разложить на составные части нерасчленимый смысл поэтического произведения, специфика которого именно в том, что оно далеко не исчерпывается описательными средствами в системе рациональных понятий. Попытки изложить поэтическое произведение рациональным языком неудачны уже просто потому, что они вообще не в состоянии раскрыть смысл поэтического произведения.
Бечик: Мне вспоминается героиня ?Поэмы подсолнуха?. Неграмотная, наивная, бесконечно добрая женщина, все понимающая, ?думающая без мыслей?... В книге Рязанова много таких мест, крылато-возвышенных, когда ?думается без мыслей?. Но, к сожалению, иногда наплыв жизненной пестроты остается хаотично-нерасшифрованным. Можно простить эти неизбежные издержки творческой манеры поэта. Но опасность в том, что любая непроясненность в такой, чуть ли не экспериментальной системе, как у Рязанова, может показаться манерностью, экспериментом ради эксперимента, и это может оттолкнуть читателя от сопереживания, сотворчества.
Ф. Ефимов: В сложности поэм я не нахожу искусственности, что могло бы свидетельствовать о кокетстве. Просто у поэта такой склад мышления. И, кто знает, может, действительно пришло время аналитической поэзии. Кроме того, Рязанов затрагивает круг вопросов, в которых он и сам еще не разобрался. Но есть в книге вещи, отмеченные прозрачной ясностью, будто бы специально написанные для толкования общего смысла книги. Это ?Поэма рыбы? и ?Поэма подсолнуха?.
В. Липневич: Свойственная Рязанову высокая духовность, остающаяся часто на уровне абстракции, в этих вещах органически соединяется с ощущением естества жизни. Но эти поэмы выражают только один уровень постижения действительности. Его можно сформулировать как конкретно-бытовой. Можно выделить еще уровень отвлеченно-мифологический, к нему относится и переведенная ?Поэма колодца?...
Ф. Ефимов: Самая философская поэма.
В. Липневич: ...И уровень символически-пророческий. На всех уровнях Рязанов тяготеет к типологическому образу. Он схематичнее типического, но емче последнего, позволяет совмещать две точки зрения — конкретности и обобщенности. Конкретность при этом не исчезает, она только теряет долю наглядности. И все эти уровни пронизаны тревожной, предгрозовой атмосферой нашего века с его социальными потрясениями, с неожиданно возникшей угрозой самоуничтожения человечества. На этом тревожном, трагическом фоне — еще доносятся отголоски предыдущей грозы - и развертывается действие поэм-монологов...
Ф. Ефимов: ?Поэма итога? открывает книгу, и гегелевские парадоксы почти в каждой строке: ?Показывает компас и флюгер итог, итог чего-то, что существовало до них... и до нас... и до итога... и до того, как считать преграду опорой, безжалостность — диалектикой, а стадионы — пристанищем духа...? Все это говорит, что никакого итога пока еще нет.
?Поэма равновесия? книгу закрывает, ее центральный образ — лабиринт Минотавра. Из него ведут три выхода. Первый и самый простой: отказаться от мышления и от знаний вообще. Просто жить — добывать пищу, сумму определенных материальных благ, необходимых для существования. Так решает первый землекоп, один из героев ?Поэмы колодца?.
Другой выход — исследование реальной жизни, взаимоотношений между Временем и Личностью. Этот путь в книге только намечен, но не реализован. Поэта привлек третий путь — в то измерение, где мысль становится самосущной (?Поэма света?). Это замечено верно: не находя опоры в сложностях жизни, мысль углубляется в самое себя, и ей начинает казаться, что опора в ней самой, в ее законах. Рязанов обстоятельно исследует саму мысль: может, роковая ошибка в процессе самого мышления?..
В. Липневич: То есть препятствия, которые стоят на пути человека,— суть его собственный разум, его мышление. Это уже не ново... Но, как замечено давно, художник из любой философии может извлечь много полезного. Хотя, в общем-то, отнюдь не влияние философских идей делает поэзию философски значимой.
Ф. Ефимов: Это не ново для философии, но ново для Рязанова. И этот путь, на мой взгляд, и определил жанр философской поэмы со всеми его достижениями и недостатками. ?Координаты бытия? — это книга вопросов, а не ответов.
А.Михайлов: Противопоставление вопроса и ответа является несколько искусственным. Сами вопросы уже в известной мере предопределяют ха?рактер ответов. Любой ответ предполагает дальнейший вопрос. На мой взгляд, отличительной чертой творчества Рязанова является как раз осознание того, что невозможно дать однозначные ответы на все те сложнейшие вопросы, которые возникают перед поэтом. И поэтому нахождение равновесия, выхода противоречит духу такой поэзии. Ее цель — постоянные и напряженные поиски, выдвижение все новых и новых вопросов.
В. Липневич: Все мы немного попробовали себя в истолковании Рязанова... Безусловно, полностью переложить поэтический текст на рациональный язык невозможно. Но вместе с тем объяснение необходимо и возможно без ущерба для эмоционального восприятия. Никто не имеет в виду буквального, построчного понимания. Речь идет о смысле в целом. И я, например, совсем не могу переводить, если не улавливаю главного смысла, направления мысли. Если нет понимания, переводчик обречен на буквализм, на дословный, неубедительный перевод. Понимание может быть ограниченным, но должно быть все же достаточно определенным для того, чтобы в процессе сопереживания, сотворчества родился живой текст на другом языке...
А.Михайлов: Вы перевели ?Поэму колодца?, самую характерную для тех проблем, которые ставит Рязанов в своем творчестве. Как вы поняли эту поэму?
В.Липневич: На мой взгляд, в этой вещи Рязанов типологически исследует два уровня сознания: обыденное, ограниченное здравым смыслом, ремеслом, мерой, и эвристическое, творческое. Вообще процесс возникновения и развития сознания, его трагедия довольно внимательно прослеживаются на страницах книги. Дедал, Первый землекоп — в рамках обыденного сознания. Если Дедал скорее эмпирик, то Первый землекоп философ, носитель здравого смысла. Рязанов показывает, как отсутствие сверхцели замыкает человека в пределах того, что он может и знает, и тем прочнее, чем совершенней его ремесло. То есть знание, умение, культура — всегда обращенные к прошлому (по условиям возникновения - они из прошлого) — ставят человеку предел, обводят его магическим кругом, в котором человек получает необходимый минимум: пропитание, безопасность, облегчение труда.
В.Липневич: ...Рязанов показывает, как обыденное сознание, довольствуясь этим кругом, все-таки испытывает потребность уравновесить свое знание — незнанием, иррационализмом,— крайности сходятся! — абсолютом, который пребывает за кругом и неподвластен рассудку. И еще, как обыденное сознание, ограниченное только ремеслом, приходит к идее бога, к религии. Дедал, Первый землекоп так же добросовестно и старательно могли бы заниматься любым другим делом — без одержимости, без творчества, которые даются только сверхцелью, высокой жаждой. Эта жажда бытия, осуществления, самовыражения возникает, правда, уже на каком-то достаточно высоком уровне ремесла. Жажда эта роднит Икара и Второго землекопа. Если Икар — только неожиданный порыв, дарящий радость полета, бытия, осуществления, то Второй землекоп — это уже стремление к осознанному действию: утолить свою жажду и жажду других: ?будут пить!? Но только благодаря Икару, его случайному выходу за пределы круга и возникла жажда Второго землекопа: трагедия развертывается на его глазах. За Икаром идет Землекоп, за обращенным к небу — обращенный к земле, за порывом — действие. Кто станет человеком? Ответ дан всей логикой развития поэмы: тот, кто задает вопросы и упрямо ищет на них ответы, а не прикрывает непознанное — богом, как Первый землекоп. Тот, кто жертвует собой ради других, платя всей жизнью за свой ответ, за свой Колодец...
А. Михайлов: Мне бы хотелось коснуться еще одного вопроса. Уже несколько раз применительно к поэзии Рязанова мелькал термин ?философская?. Я тоже был бы склонен отнести его творчество к разряду философского. Однако нельзя не отметить и некоторые издержки в употреблении этого понятия по отношению к поэзии. Оно стало настолько расхожим, что практически в нем не обнаруживается сколько-нибудь однозначного смысла. Почти любая поэзия преподносится как философская.
Ф. Ефимов: Любая настоящая позиция философична!
Михайлов: Это верно. Но, во-первых, какую поэзию мы будем относ категории настоящей? Очень часто говорят, что автор размышляет судьбах, о началах, первопричинах, о философских проблемах. Однако эти размышления не всегда являются философскими по своему характеру! Возможно, поэзия может быть названа таковой в том случае, когда она обращена к проблемам бытия и в ней присутствует момент рефлексии. В то же время в поэзии имеется нечто специфическое, что и без применения термина ?философская? дает ей достаточное право на независимое существование. Поэзия вполне правомерна и вне философии.
Ф. Ефимов: Я скажу проще: Рязанов средствами поэзии решает проблемы чисто философские. Поэтому мы имеем полное право назвать его поэзию философской.
Михайлов: Он касается фундаментальных проблем человеческого бытия. Но нельзя сказать, что он их решает. Не в этом смысл поэтического творчества. И вот тут поэт сталкивается с проблемой поиска языковых форм. Вполне понятно его стремление к словотворчеству, к новой манере выражения...
В.Липневич: К новому видению мира.
А.Михайлов: В целом ряде случаев Рязанов обращается к простым, естественным ситуациям. Он не пытается использовать какие-то кризисные ситуации, значимые сами по себе. Но в самом естественном, обыденном, примелькавшемся, так привычно окружающем нас, умеет видеть глубокое и значительное. Это относится к одной из самых сильных сторон его таланта. Скажем, и в ?Поэме рыбы?, в ?Поэме жатвы? все вроде бы идет в форме непритязательного изложения, но тем не менее происходит прорыв к глубинным вопросам...
В.Липневич: Глубина проникновения в суть явлений и есть, наверное, основной критерий философичности поэзии.
В.Бечик: Философская поэзия жаждет познать мир во всей его диалектической противоречивости, в постоянной изменчивости, стремительном Iдвижении во времени, в многозначном пересечении всего великого и малого в человеческом сознании, в каждой жизненной судьбе...
В.Липневич: Алесь Адамович как-то заметил в одном из предисловий к Рязанову: ?О поэмах, составивших эту книгу, частенько говорят так:
?Это не наша, не белорусская традиция! Почему же не белорусская? А ?Сон на кургане?, а ?Извечная песня? Янки Купалы? Но, даже если и не вполне наша или вовсе не наша, значит ли, что нам такое не нужно? Как будто мы живем не в том же мире, где рядом и наряду с Пушкиным и Твардовским нужны и Пастернак, и Лорка, и Рильке??
Ефимов: Разумно. Я люблю Твардовского. Да, мне больше по душе простой и ясный стих. Но когда я вижу, что так или иначе проявляет себя органический талант, то не вижу повода впадать в панику. Талант следует уважать, а право его на поиск еще и отстаивать. Я повторяю: ?Координаты бытия? — это серьезно! Это важный, необходимый этап в становлении таланта не только Рязанова, но и всей современной белорусской поэзии.
В.Липневич: К счастью, Рязанов не умеет останавливаться на достигнутом, мы еще разбираемся в его поэмах, а он уже опубликовал свои ?квантемы?. Как утверждает Алесь, они почти непереводимы. Вот, например, одна его квантема в подстрочнике:
?Я отнимается
кладка плотнее
чистое время?.
А.Михайлов: Что-то от средневековой японской лирики...
Ф.Ефимов: Если он пойдет в этом направлении, я буду огорчен.
Михайлов: И это тоже поиски, и, возможно, будут находки на этом пути, и это тоже необходимо для естественного развития.
В.Липневич: Пожалуй, это то, что можно определить как ?игры поэта?, Ну, не пишется, что-то исчерпалось, высказалось, что-то вырастает, но еще не выросло. Это трудное время, и появляется соблазн заполнить его игрой.
Хочется напомнить слова Пастернака: ?Самые поразительные открытия производились, когда переполнявшее художника содержание не давало ему времени задуматься, и второпях он говорил свое новое слово на старом языке, не разобрав, стар он или нов?. Рязанову, как мне кажется, и не хватает этого ?второпях?, этой непринужденности.
В. Бечик: Безусловно, творчество Рязанова зовет к раздумью, к спору, активизирует наше восприятие. Но ждешь от поэта еще большего — совершенных, во всем убедительных произведений, на которые отзываешься всем сердцем, без оговорок.
Литературная учеба, (1981,3)
Алесь Рязанов родился в деревне Селец Брестской области в 1947 году.
Окончил педагогический институт.
Член Союза писателей СССР.
ПОЭМА ЖАТВЫ
Зерно упало — и не взошло.
А что взошло — пыреем заглушило.
А что не заглушило — выбил град.
Последнее развеял ветер.
Есть что есть?!
От городов и весей воронье слетелось
и черной тучей заслонило солнце.
Накрыла сердце ледяная тень,
и в мозг проник картаво-одержимый
халдейский говор:
низкая потребность!
Есть что есть?!
Из нор, берлог, из зарослей дремучих
текло зверье и собиралось в стаи,
и вой стоял над стылою землей,
слух ужасался, холодела кровь —
она была им хлебом и питьем.
Есть что есть?!
Нахлынули разгневанные толпы,
яростно вздымая кулаки, и колыхались
словно рожь под ветром:
хлеба! зрелищ!
Есть что есть?!
Блаженные, убогие, калеки
брели в пыли размолотых дорог.
И только взглядами просили:
что дадите...
Нищенские латаные торбы
цеплялись им за шеи словно дети.
Им хлеб насущный был недостижим.
Есть что есть?!
Звери, воронье, калеки, толпы —
всех ублажили, накормили всех.
И только, как всегда, остался
голодным Смысл.
От хлеба я рожден и жажду хлеба.
Куда девался сеятель, когда
моя начнется жатва?
Все озираюсь виновато,
по сторонам гляжу и вижу у других:
удача, сила, гордость, урожай!
А у меня...
Когда же у меня, когда же?!
Хлеб неотделим от человека,
с хлебом неразделен человек.
Мои поля — чертополох и куколь,
мои поля — крапива, лебеда.
За что и почему? Какая воля,
какие звезды повелели
так обойтись
с моим заветным полем?!
Случилось... Вот и все — случилось!
И не найти концов, и ничего не сделаешь -
случилось... Где задержался,
куда девался сеятель, который
мне объяснить бы смог:
и что я должен жать,
и что такое жатва вообще?
А спелый ветер мне шептал: готовься!
Готовься! —
к земле клонилась полная луна.
И камни поворачивались тяжко:
к жатве искупительной готовься!
Ничто не гибнет сразу и бесследно.
Всегда последний принцип остается.
И пусть идут ордою сорняки,
его земля упрямо утверждает
и громогласно объявляет хлеб!
Жать нечего — но как подступят сроки?
Жать нечего — но раздуваю горн.
Жать нечего — но серп точу упорно.
Жать нечего — и все-таки бессонно
готовлюсь к жатве, к плоду и свершенью.
Сегодня и всегда, мой долгожданный,
сегодня и всегда,
мой близкий и далекий,—
увидеть не хватает взглядов
и сердца не хватает ощутить —
сегодня и всегда тянусь к тебе надеждой,
вечной расцветающей надеждой —
о жатвы час,
нас не застань врасплох!
Куда я и откуда? — манит горизонт.
Откуда и куда? — ведет меня дорога.
На землю опускаюсь каждый вечер
и каждым утром поднимаюсь,
чтоб однажды лечь и больше не подняться:
итог подведен, жатва отошла...
Что делать — совершилось, скажут люди.
Что делать — совершилось — вот и все.
Пока живу, хочу постигнуть смысл
и бытия, и тленья, и призванья.
Дороги возвращаются не зря,
все бесконечно повторяет нам:
твоя дорога лишь в тебе самом!
Меня зароют в землю, как зерно,
и будут ждать доверчиво весны.
Но что всходило из пустой половы,
чтоб оживить, обрадовать, спасти?
Где задержался,
куда девался сеятель, который
сумел бы наше зренье обновить,
унять печаль и сердце успокоить
и подсказать, какие зерна всходят?!
Неизвестность — впереди и сзади,..
Так зачем все тянется дорога?
Так зачем и разум и безумье,
создавать зачем и подниматься,
разрушать и плакать — для чего?!
От хлеба я рожден и жажду хлеба.
Пока живу, хочу постигнуть смысл -
вздохом каждым,
каждою травинкой,
каждым взглядом, шагом и судьбой.
Не просто так встают из ничего.
Встают для жатвы.
Выращу ли колос?
Все ждал: настанет время...
А сам не торопился наставать.
Не жнец, а нива —
не забыть о жатве!
Как трудно подниматься от земли.
Вчера бы умереть, когда удача
блестела добрым солнцем надо мной
и урожай ссыпался в закрома!
По небу голубому облака
текут свободно и легко...
Как трудно подниматься от земли!
По моим полям вчера прошли,
по спелой ржи,
все те же нищие, убогие, калеки.
Тут хлеб! тут хлеб мой! —
я кричал,—
вы получили! хватит! получили!
Они не слышали и рвали жадно
мои колосья...
А потом оборванные толпы
брели по полю, будто бы из плена,
и бормотали: хлеб насущный,
наш насущный хлеб...
Тянулись звери, пастями хватали
редкие колосья,
жевали нехотя, как будто исполняли
привычный и наскучивший обряд.
Потом вороний грай,
как черный град,
упал на землю и добил остатки.
Скорей! скорей! — кричало воронье.
Мой горький хлеб
им был поживой сладкой.
Оголены, разграблены поля...
Все ждал и, наконец, дождался.
Как трудно подниматься от земли,
и снова жить, пахать и сеять снова,
любить, надеяться —
все так же, все, как прежде.
Так отчего же я вчера не умер?!
И зачем так много человеку
отводится вниманья и простора? —
живи как знаешь, да не поступайся...
Настанет вечер, ляжет он устало
заснуть и спать,
и все забыть, что есть.
И спит и забывает, только утром
жить его разбудят испытанья —
разбудят жить
и к жатве собираться.
Не успела жатва к урожаю.
Сейчас поспеет — что же убирать?
Где задержался,
куда девался сеятель, который...
Лишь облака плывут.
И только лишь молчанье,
и только многозначное молчанье,
встревоженное криком воронья,
вытьем зверей и ропотом толпы,
и робким шепотом убогих и калек.
А там, за ним —
как мог его я раньше не заметить! —
и все же не заметил почему? —
светился вечный голос Смысла
и поднимал с земли непобедимо:
я хлеб! я хлеб ваш! жизни хлеб! —
вновь нас возвращая испытаньям,
жатве, выспеванью и надежде.
Перевод с белорусского
Валерия Липневича
Литературная учеба, 1981, 3
ПОЭМА КОЛОДЦА
ДЕДАЛ
Остановись, Икар! Несчастное дитя...
Летишь, порабощенный властью крыл,
созвучный им, как тетиве стрела...
Никто из смертных не переступил
межу безмежья и безмерья меру,
она одновременно здесь и всюду
и впереди всегда — на взмах крыла.
Исчезнешь ты в небесной высоте,
измучишься в бесцельном напряженье —
и все равно полет не ограничишь,
и все равно не исчерпаешь космос!
Как ты не понял:
небо не для нас,
пустой мираж безжизненной пустыни,
оно возносит нас и искушает
самих себя превысить безрассудно.
Икар, остановись!
Ты слышишь?!
Не слышит... в крыльях весь...
Зачем, куда они уносят сына?!
И я не в состоянье помешать,
гляжу свидетелем случайным и ненужным...
Полетом околдован, он забыл
все наставленья, все мои наказы:
меж небом и землею — меж! —
лететь вослед, лететь вослед — и только!
Бессилен царский гнев меня вернуть,
мое отчаянье — несчастного Икара.
Пусть лучше не умел бы ничего
и нес покорно скуку заточенья!
Еще минута — и растает воск,
и перья разлетятся...
Мое дитя мои загубят крылья...
Мне нестерпимо ввысь глядеть,
где против солнца —
о боги! против солнца! —
как птица против ветра,
летит мое безумное дитя...
ИКАР
Все так и все не так.
Я жил бездумно по чужим законам,
безвольно следовал чужому ремеслу,
чужой заботой сердце изводил
и чуждую мне мудрость познавал.
Теперь — живу, творю свою судьбу.
Мой аргумент — я сам.
Все вижу ясно с высоты полета.
Прости, Дедал,
мне самому меня ты дал когда-то.
Привычки нет благодарить отцов за то,
что мы — такие, как мы есть.
Все согласились издавна молчать
и всем чуть не с рождения понятно:
отцы несовершенны.
Дедал, прости мне дважды:
не за себя теперь благодарю —
за крылья, что придал.
Они во мне, несут меня, Дедал,—
не за тобой, как жаль, не за тобой...
Жить так, как все,
как принято, как должно,
уже я разучился навсегда.
Обязанность моя — слепая жажда,
которую лишь небом утолить.
Я чувствую, что мы не самобытны.
Мы здесь, но все-таки откуда?
В предощущении, в предмысли, в предсознании
шум крыльев слабым эхом оживает —
там все еще не выветрилась память:
прародина — полет.
Нам тут не выжить.
Но восстать — отсюда...
Сегодня странный сон приснился, будто
хочу лететь, а небо вдруг исчезло
и лишь земля, гранитная земля.
Дает Дедал не крылья, а лопату:
Ну как приспособленье? — говорит.—
Давай копай!—
И я копаю землю,
и вот уже скрываюсь в глубине.
А сверху бьется гулкий крик Дедала:
Зачем прошел ты водоносный слой!
Таких глубин не надо для колодца!.. —
А мне казалось... Что с того — казалось!
Прости, Дедал, теперь я не проснусь,
не оборву полет, как сновиденье.
Пусть утоленье — мера глубины,
но жажда — глубина без меры!
Я слишком долго неподвижно жил,
мечтал я слишком пылко ни о чем,
чтобы сейчас меж небом и землей —
на середине — смог бы удержаться.
Мне не хватает крыльев!..
Погоди!..
Еще не все!..
Не изменил полету...
ПЕРВЫЙ ЗЕМЛЕКОП
Все спорят, убеждают, нарекают...
Тот был вчера, сегодня этот прав.
А правда, как бадья,— меж ними.
А правда вся — в незнании — при них.
Не знаю я как раз и ровно столько,
сколько знаю,
а больше не могу теперь не знать.
Когда-нибудь, возможно,
когда бадью навечно опорожню,
или когда наполню навсегда,
не знать смогу я больше. А пока
опорожнять наполненное должен
и наполнять порожнее.
Ни мне и никому другому не удастся
из круга заколдованного выйти...
Я должен и хочу, хочу и должен...
Кому? Не знаю...
Кому я пью, кому — кто скажет? —
упрямую копаю землю...
Я не ищу ответа. Не ищу.
Во всех живет неведенье, и всем
оно советчик, всем и оправданье.
Оно всех кормит, любит, бережет
и учит до колодца доходить.
Когда дойдем — колодец поведет
к неоспоримой правде.
И правдой станем мы.
Ведь не собой отмечены —
отметит нас колодец.
В своем соподчинении случайны
лопаты и пласты.
И землекоп случаен, словно крик,
повисший в небесах,
или молчанье, что летит сюда.
Колодец — не случаен.
Все ищут, все идут, все — не находят.
А время ждет, от жажды умирая,
глотка воды из старого колодца.
Чтоб мир стоял — и ныне и вовеки —
незыблем должен быть неведенья колодец.
Человек — когда глаголет и когда кричит,
когда многозначительно молчит —
всегда блуждает в непроглядной тьме
и светляки за звезды принимает.
Так пусть живет неведенье — оно
еще не научилось ошибаться.
Распалось небо.
Чем же стать торопится отторгнутая часть?
ВТОРОЙ ЗЕМЛЕКОП
Хочу воды...
Хочу водою стать...
Остаться здесь колодцем навсегда...
Кто станет человеком?
Следы вбирают наши — нас самих.
Что в человеке солнце? Что вода?
Нас кто-то подменяет, подменяет
и кое-как без нас самих живет
и даже о ремеслах рассуждает.
Как уберечься? Окружен следами...
У солнца и воды попеременно
остался эталон, кем надо стать.
Хочу — водой.
Кто станет человеком?
Желанье наше — гибель и спасенье.
Пусть пальцам непонятно и глазам,
доверьтесь: прозорливое, как реки,
желанье нас к свершению ведет. ...
Возьмет, подавшись, темная вода
и защитит надежно от подмены...
Как передать наследие?
Придать, приделать — невозможно.
Гнетут и душат крылья,
когда не вырастают из плеча.
А лишь недавно грезилось:
возносят...
Крыла и сна — последняя преграда...
Водою стать, колодцем, будут пить...
О, как стремительно, как убежденно
летит без крыльев тот, кто был когда-то невольник их!..
Кто станет человеком?!
Перевод с белорусского
Валерия Липневича
Литературная учеба, 1981, 3
О поэмах Алеся Рязанова из книги ?Координаты бытия?
В обсуждении участвуют:
критик Варлен Бечик,
философ Анатолий Михайлов,
поэт, критик и переводчик Федор Ефимов,
поэт и переводчик поэм Алеся Рязанова Валерий Липневич.
Русскому читателю Алесь Рязанов представлен впервые.
Третья книга белорусского поэта Алеся Рязанова — ?Координаты бытия? (?Каардынаты быцця?) — вышла в 1976 году. Автору было тогда двадцать девять лет. Если две первые книги Рязанова были встречены единодушно одобрительно — талантливо, оригинально, то третья книга вызвала сначала молчаливое замешательство в рядах белорусских критиков, а потом острую полемику, которая продолжается до сих пор.
...Каждое мгновение нашей жизни может быть последним. И если не те?перь, то когда? Когда мы найдем ответы на все вопросы, которые задавало себе человечество на всем протяжении своей сознательной жизни? И вчерашние ответы нам не подходят. Или подходят? Так в чем же смысл жизни? Жизни каждого отдельного человека? Каждого народа, пусть самого маленького? Человечества? В чем сегодняшний смысл и как он соотносится с вечным? Что такое человек вообще? Где границы его разума и сердца? Что доступно действию и что ему недоступно? В чем суть вечного спора творчества и ремесла? Каково соотношение рационального и иррационального в человеке? Что дает силу жить на краю бездны: знание или неведенье? И что такое счастье? И что такое любовь?
В центре авторского внимания — определение координат человеческого бытия, условий для того, чтобы, опираясь на нечто прочное, все-таки жить, сеять и собирать урожай.
В обсуждении поэм Алеся Рязанова на страницах журнала ?Литературная учеба? участвуют: критик, литературовед, кандидат филологических наук Варлен Бечик; кандидат философских наук Анатолий Михайлов; поэт, переводчик и критик Федор Ефимов и поэт Валерий Липневич, который впервые перевел поэмы на русский язык.
В. Бечик: В последние годы в белорусской поэзии стала все острее ощущаться необходимость энергичных идейно-художественных поисков. Поиски велись и раньше, можно говорить о тематических, жанровых, стилевых изменениях в творчестве многих белорусских поэтов. Но поиски эти в чем-то ограничены, привязаны к прежнему опыту и дают результаты при разработке лишь тех коллизий и мотивов, которые уже в значительной мере освоены, ?обжиты? нашей поэзией. В то же время читатели ясно ощущают: в окружающем нас мире существует и много такого, что
не находит пока отражения в поэзии. Изменения в общественном быте, усложнение внешних и внутренних факторов, которые воздействуют на духовный мир и психологию человека, расширение перспектив социального бытия — все это требует новых образных решений, принципиальной новизны изображения. Вот почему возрастает интерес к тем поэтическим явлениям, в которых отчетливо проявляется поисковое начало. Поэзия Алеся Рязанова и выделилась в последние годы своей дерзкой экспериментальностью, нарушением многих привычных канонов. Это особенно проявилось в книге поэм ?Координаты бытия?.
В. Липневич: Пожалуй, подступами к поэмам были философские миниатюры, собранные в книге ?Навсегда?. Сегодняшние поэмы выросли на фундаменте этих миниатюр. В ?Координатах бытия? Рязанов предлагает нам свою поэтическую антологию вечных и всегда современных философских проблем. Но при всей своей всеобщности и общечеловечности эти проблемы выросли на белорусской почве, они органично живут в родном языке Рязанова. Одна из заслуг поэта — разработка абстрактно- понятийной сферы родного языка. После поэм Рязанова мы увидели — белорусский язык прекрасно справляется с самым сложным современным содержанием.
В. Бечик: Оценивать ?Координаты бытия? — дело сложное и ответственное. Тут требуется особенно вдумчивый и гибкий подход, нас на каждом шагу подкарауливает угроза упрощенного, ошибочного понимания. Поэмы Рязанова требуют и неоднократного чтения: каждый раз они открываются в новом качестве, в новых внутренних связях, расширяют и углубляют наше представление о том, что хотел сказать поэт, и о том, что сказал. Происходит взаимопроникновение мыслей, образов — с движением вперед и возвращением вспять, с недоговоренностью: ?Существуем, исчезая... Монологи наслаиваются, переплетаются и проникают друг в друга, будто в лесу ?я? отзывается ?я?. Семь цветов, в одном поместившись, не помещаются, и не вмещается бесконечность наша в корни и ветви...?
В. Липневич: Что хотел сказать поэт, что сказал — правомерен ли сам вопрос?
Ф. Ефимов: Конечно, правомерен. Если мы знаем, что хотел сказать поэт, это очень хорошо. Есть разные уровни понимания. Но поэт не только не должен, не обязан — ему запрещено! — ориентироваться на самый низкий уровень понимания. Я должен сказать откровенно: для того чтобы прочитать, а главное — понять всю книгу Рязанова, нужна основательная философская подготовка. Смысл некоторых поэм постигается не сразу, часто очень приблизительно, и в конце концов это на чинает раздражать.
В. Липневич: То есть вместо катарсиса произведение наносит рану?
Ф. Ефимов: Да. И трудно сказать, кто тут больше виноват — поэт или мы, читатели. Думается, вина здесь взаимная. Мы привыкли к манной каше примитива, к дистиллированной воде бесспорности. Но ничего не сделаешь, нам приходится понемногу соглашаться с тем, что и сама жизнь, и ее отражение в сознании — вещи необычайно сложные.
Михайлов: Слишком часто мы сталкиваемся с попытками разложить на составные части нерасчленимый смысл поэтического произведения, специфика которого именно в том, что оно далеко не исчерпывается описательными средствами в системе рациональных понятий. Попытки изложить поэтическое произведение рациональным языком неудачны уже просто потому, что они вообще не в состоянии раскрыть смысл поэтического произведения.
Бечик: Мне вспоминается героиня ?Поэмы подсолнуха?. Неграмотная, наивная, бесконечно добрая женщина, все понимающая, ?думающая без мыслей?... В книге Рязанова много таких мест, крылато-возвышенных, когда ?думается без мыслей?. Но, к сожалению, иногда наплыв жизненной пестроты остается хаотично-нерасшифрованным. Можно простить эти неизбежные издержки творческой манеры поэта. Но опасность в том, что любая непроясненность в такой, чуть ли не экспериментальной системе, как у Рязанова, может показаться манерностью, экспериментом ради эксперимента, и это может оттолкнуть читателя от сопереживания, сотворчества.
Ф. Ефимов: В сложности поэм я не нахожу искусственности, что могло бы свидетельствовать о кокетстве. Просто у поэта такой склад мышления. И, кто знает, может, действительно пришло время аналитической поэзии. Кроме того, Рязанов затрагивает круг вопросов, в которых он и сам еще не разобрался. Но есть в книге вещи, отмеченные прозрачной ясностью, будто бы специально написанные для толкования общего смысла книги. Это ?Поэма рыбы? и ?Поэма подсолнуха?.
В. Липневич: Свойственная Рязанову высокая духовность, остающаяся часто на уровне абстракции, в этих вещах органически соединяется с ощущением естества жизни. Но эти поэмы выражают только один уровень постижения действительности. Его можно сформулировать как конкретно-бытовой. Можно выделить еще уровень отвлеченно-мифологический, к нему относится и переведенная ?Поэма колодца?...
Ф. Ефимов: Самая философская поэма.
В. Липневич: ...И уровень символически-пророческий. На всех уровнях Рязанов тяготеет к типологическому образу. Он схематичнее типического, но емче последнего, позволяет совмещать две точки зрения — конкретности и обобщенности. Конкретность при этом не исчезает, она только теряет долю наглядности. И все эти уровни пронизаны тревожной, предгрозовой атмосферой нашего века с его социальными потрясениями, с неожиданно возникшей угрозой самоуничтожения человечества. На этом тревожном, трагическом фоне — еще доносятся отголоски предыдущей грозы - и развертывается действие поэм-монологов...
Ф. Ефимов: ?Поэма итога? открывает книгу, и гегелевские парадоксы почти в каждой строке: ?Показывает компас и флюгер итог, итог чего-то, что существовало до них... и до нас... и до итога... и до того, как считать преграду опорой, безжалостность — диалектикой, а стадионы — пристанищем духа...? Все это говорит, что никакого итога пока еще нет.
?Поэма равновесия? книгу закрывает, ее центральный образ — лабиринт Минотавра. Из него ведут три выхода. Первый и самый простой: отказаться от мышления и от знаний вообще. Просто жить — добывать пищу, сумму определенных материальных благ, необходимых для существования. Так решает первый землекоп, один из героев ?Поэмы колодца?.
Другой выход — исследование реальной жизни, взаимоотношений между Временем и Личностью. Этот путь в книге только намечен, но не реализован. Поэта привлек третий путь — в то измерение, где мысль становится самосущной (?Поэма света?). Это замечено верно: не находя опоры в сложностях жизни, мысль углубляется в самое себя, и ей начинает казаться, что опора в ней самой, в ее законах. Рязанов обстоятельно исследует саму мысль: может, роковая ошибка в процессе самого мышления?..
В. Липневич: То есть препятствия, которые стоят на пути человека,— суть его собственный разум, его мышление. Это уже не ново... Но, как замечено давно, художник из любой философии может извлечь много полезного. Хотя, в общем-то, отнюдь не влияние философских идей делает поэзию философски значимой.
Ф. Ефимов: Это не ново для философии, но ново для Рязанова. И этот путь, на мой взгляд, и определил жанр философской поэмы со всеми его достижениями и недостатками. ?Координаты бытия? — это книга вопросов, а не ответов.
А.Михайлов: Противопоставление вопроса и ответа является несколько искусственным. Сами вопросы уже в известной мере предопределяют ха?рактер ответов. Любой ответ предполагает дальнейший вопрос. На мой взгляд, отличительной чертой творчества Рязанова является как раз осознание того, что невозможно дать однозначные ответы на все те сложнейшие вопросы, которые возникают перед поэтом. И поэтому нахождение равновесия, выхода противоречит духу такой поэзии. Ее цель — постоянные и напряженные поиски, выдвижение все новых и новых вопросов.
В. Липневич: Все мы немного попробовали себя в истолковании Рязанова... Безусловно, полностью переложить поэтический текст на рациональный язык невозможно. Но вместе с тем объяснение необходимо и возможно без ущерба для эмоционального восприятия. Никто не имеет в виду буквального, построчного понимания. Речь идет о смысле в целом. И я, например, совсем не могу переводить, если не улавливаю главного смысла, направления мысли. Если нет понимания, переводчик обречен на буквализм, на дословный, неубедительный перевод. Понимание может быть ограниченным, но должно быть все же достаточно определенным для того, чтобы в процессе сопереживания, сотворчества родился живой текст на другом языке...
А.Михайлов: Вы перевели ?Поэму колодца?, самую характерную для тех проблем, которые ставит Рязанов в своем творчестве. Как вы поняли эту поэму?
В.Липневич: На мой взгляд, в этой вещи Рязанов типологически исследует два уровня сознания: обыденное, ограниченное здравым смыслом, ремеслом, мерой, и эвристическое, творческое. Вообще процесс возникновения и развития сознания, его трагедия довольно внимательно прослеживаются на страницах книги. Дедал, Первый землекоп — в рамках обыденного сознания. Если Дедал скорее эмпирик, то Первый землекоп философ, носитель здравого смысла. Рязанов показывает, как отсутствие сверхцели замыкает человека в пределах того, что он может и знает, и тем прочнее, чем совершенней его ремесло. То есть знание, умение, культура — всегда обращенные к прошлому (по условиям возникновения - они из прошлого) — ставят человеку предел, обводят его магическим кругом, в котором человек получает необходимый минимум: пропитание, безопасность, облегчение труда.
В.Липневич: ...Рязанов показывает, как обыденное сознание, довольствуясь этим кругом, все-таки испытывает потребность уравновесить свое знание — незнанием, иррационализмом,— крайности сходятся! — абсолютом, который пребывает за кругом и неподвластен рассудку. И еще, как обыденное сознание, ограниченное только ремеслом, приходит к идее бога, к религии. Дедал, Первый землекоп так же добросовестно и старательно могли бы заниматься любым другим делом — без одержимости, без творчества, которые даются только сверхцелью, высокой жаждой. Эта жажда бытия, осуществления, самовыражения возникает, правда, уже на каком-то достаточно высоком уровне ремесла. Жажда эта роднит Икара и Второго землекопа. Если Икар — только неожиданный порыв, дарящий радость полета, бытия, осуществления, то Второй землекоп — это уже стремление к осознанному действию: утолить свою жажду и жажду других: ?будут пить!? Но только благодаря Икару, его случайному выходу за пределы круга и возникла жажда Второго землекопа: трагедия развертывается на его глазах. За Икаром идет Землекоп, за обращенным к небу — обращенный к земле, за порывом — действие. Кто станет человеком? Ответ дан всей логикой развития поэмы: тот, кто задает вопросы и упрямо ищет на них ответы, а не прикрывает непознанное — богом, как Первый землекоп. Тот, кто жертвует собой ради других, платя всей жизнью за свой ответ, за свой Колодец...
А. Михайлов: Мне бы хотелось коснуться еще одного вопроса. Уже несколько раз применительно к поэзии Рязанова мелькал термин ?философская?. Я тоже был бы склонен отнести его творчество к разряду философского. Однако нельзя не отметить и некоторые издержки в употреблении этого понятия по отношению к поэзии. Оно стало настолько расхожим, что практически в нем не обнаруживается сколько-нибудь однозначного смысла. Почти любая поэзия преподносится как философская.
Ф. Ефимов: Любая настоящая позиция философична!
Михайлов: Это верно. Но, во-первых, какую поэзию мы будем относ категории настоящей? Очень часто говорят, что автор размышляет судьбах, о началах, первопричинах, о философских проблемах. Однако эти размышления не всегда являются философскими по своему характеру! Возможно, поэзия может быть названа таковой в том случае, когда она обращена к проблемам бытия и в ней присутствует момент рефлексии. В то же время в поэзии имеется нечто специфическое, что и без применения термина ?философская? дает ей достаточное право на независимое существование. Поэзия вполне правомерна и вне философии.
Ф. Ефимов: Я скажу проще: Рязанов средствами поэзии решает проблемы чисто философские. Поэтому мы имеем полное право назвать его поэзию философской.
Михайлов: Он касается фундаментальных проблем человеческого бытия. Но нельзя сказать, что он их решает. Не в этом смысл поэтического творчества. И вот тут поэт сталкивается с проблемой поиска языковых форм. Вполне понятно его стремление к словотворчеству, к новой манере выражения...
В.Липневич: К новому видению мира.
А.Михайлов: В целом ряде случаев Рязанов обращается к простым, естественным ситуациям. Он не пытается использовать какие-то кризисные ситуации, значимые сами по себе. Но в самом естественном, обыденном, примелькавшемся, так привычно окружающем нас, умеет видеть глубокое и значительное. Это относится к одной из самых сильных сторон его таланта. Скажем, и в ?Поэме рыбы?, в ?Поэме жатвы? все вроде бы идет в форме непритязательного изложения, но тем не менее происходит прорыв к глубинным вопросам...
В.Липневич: Глубина проникновения в суть явлений и есть, наверное, основной критерий философичности поэзии.
В.Бечик: Философская поэзия жаждет познать мир во всей его диалектической противоречивости, в постоянной изменчивости, стремительном Iдвижении во времени, в многозначном пересечении всего великого и малого в человеческом сознании, в каждой жизненной судьбе...
В.Липневич: Алесь Адамович как-то заметил в одном из предисловий к Рязанову: ?О поэмах, составивших эту книгу, частенько говорят так:
?Это не наша, не белорусская традиция! Почему же не белорусская? А ?Сон на кургане?, а ?Извечная песня? Янки Купалы? Но, даже если и не вполне наша или вовсе не наша, значит ли, что нам такое не нужно? Как будто мы живем не в том же мире, где рядом и наряду с Пушкиным и Твардовским нужны и Пастернак, и Лорка, и Рильке??
Ефимов: Разумно. Я люблю Твардовского. Да, мне больше по душе простой и ясный стих. Но когда я вижу, что так или иначе проявляет себя органический талант, то не вижу повода впадать в панику. Талант следует уважать, а право его на поиск еще и отстаивать. Я повторяю: ?Координаты бытия? — это серьезно! Это важный, необходимый этап в становлении таланта не только Рязанова, но и всей современной белорусской поэзии.
В.Липневич: К счастью, Рязанов не умеет останавливаться на достигнутом, мы еще разбираемся в его поэмах, а он уже опубликовал свои ?квантемы?. Как утверждает Алесь, они почти непереводимы. Вот, например, одна его квантема в подстрочнике:
?Я отнимается
кладка плотнее
чистое время?.
А.Михайлов: Что-то от средневековой японской лирики...
Ф.Ефимов: Если он пойдет в этом направлении, я буду огорчен.
Михайлов: И это тоже поиски, и, возможно, будут находки на этом пути, и это тоже необходимо для естественного развития.
В.Липневич: Пожалуй, это то, что можно определить как ?игры поэта?, Ну, не пишется, что-то исчерпалось, высказалось, что-то вырастает, но еще не выросло. Это трудное время, и появляется соблазн заполнить его игрой.
Хочется напомнить слова Пастернака: ?Самые поразительные открытия производились, когда переполнявшее художника содержание не давало ему времени задуматься, и второпях он говорил свое новое слово на старом языке, не разобрав, стар он или нов?. Рязанову, как мне кажется, и не хватает этого ?второпях?, этой непринужденности.
В. Бечик: Безусловно, творчество Рязанова зовет к раздумью, к спору, активизирует наше восприятие. Но ждешь от поэта еще большего — совершенных, во всем убедительных произведений, на которые отзываешься всем сердцем, без оговорок.
Литературная учеба, (1981,3)
Метки:
