6 Спун Ривер
Henry Tripp
THE bank broke and I lost my savings.
I was sick of the tiresome game in Spoon River
And I made up my mind to run away
And leave my place in life and my family;
But just as the midnight train pulled in,
Quick off the steps jumped Cully Green
And Martin Vise, and began to fight
To settle their ancient rivalry,
Striking each other with fists that sounded
Like the blows of knotted clubs.
Now it seemed to me that Cully was winning,
When his bloody face broke into a grin
Of sickly cowardice, leaning on Martin
And whining out "We're good friends, Mart,
You know that I'm your friend."
But a terrible punch from Martin knocked him
Around and around and into a heap.
And then they arrested me as a witness,
And I lost my train and staid in Spoon River
To wage my battle of life to the end.
Oh, Cully Green, you were my savior--
You, so ashamed and drooped for years,
Loitering listless about the streets,
And tying rags round your festering soul,
Who failed to fight it out.
Granville Calhoun
I WANTED to be County Judge
One more term, so as to round out a service
Of thirty years.
But my friends left me and joined my enemies,
And they elected a new man.
Then a spirit of revenge seized me,
And I infected my four sons with it,
And I brooded upon retaliation,
Until the great physician, Nature,
Smote me through with paralysis
To give my soul and body a rest.
Did my sons get power and money?
Did they serve the people or yoke them,
To till and harvest fields of self?
For how could they ever forget
My face at my bed-room window,
Sitting helpless amid my golden cages
Of singing canaries,
Looking at the old court-house?
Henry C. Calhoun
I REACHED the highest place in Spoon River,
But through what bitterness of spirit!
The face of my father, sitting speechless,
Child-like, watching his canaries,
And looking at the court-house window
Of the county judge's room,
And his admonitions to me to seek
My own in life, and punish Spoon River
To avenge the wrong the people did him,
Filled me with furious energy
To seek for wealth and seek for power.
But what did he do but send me along
The path that leads to the grove of the Furies?
I followed the path and I tell you this:
On the way to the grove you'll pass the Fates,
Shadow-eyed, bent over their weaving.
Stop for a moment, and if you see
The thread of revenge leap out of the shuttle
Then quickly snatch from Atropos
The shears and cut it, lest your sons
And the children of them and their children
Wear the envenomed robe.
Alfred Moir
WHY was I not devoured by self-contempt,
And rotted down by indifference
And impotent revolt like Indignation Jones?
Why, with all of my errant steps
Did I miss the fate of Willard Fluke?
And why, though I stood at Burchard's bar,
As a sort of decoy for the house to the boys
To buy the drinks, did the curse of drink
Fall on me like rain that runs off,
Leaving the soul of me dry and clean?
And why did I never kill a man Like Jack McGuire?
But instead I mounted a little in life,
And I owe it all to a book I read.
But why did I go to Mason City,
Where I chanced to see the book in a window,
With its garish cover luring my eye?
And why did my soul respond to the book,
As I read it over and over?
Perry Zoll
MY thanks, friends of the
County Scientific Association,
For this modest boulder,
And its little tablet of bronze.
Twice I tried to join your honored body,
And was rejected
And when my little brochure
On the intelligence of plants
Began to attract attention
You almost voted me in.
After that I grew beyond the need of you
And your recognition.
Yet I do not reject your memorial stone
Seeing that I should, in so doing,
Deprive you of honor to yourselves.
Magrady Graham
TELL me, was Altgeld elected Governor?
For when the returns began to come in
And Cleveland was sweeping the East
It was too much for you, poor old heart,
Who had striven for democracy
In the long, long years of defeat.
And like a watch that is worn
I felt you growing slower until you stopped.
Tell me, was Altgeld elected,
And what did he do?
Did they bring his head on a platter to a dancer,
Or did he triumph for the people?
For when I saw him
And took his hand,
The child-like blueness of his eyes
Moved me to tears,
And there was an air of eternity about him,
Like the cold, clear light that rests at dawn
On the hills!
Archibald Higbie
I LOATHED YOU, Spoon River.
I tried to rise above you,
I was ashamed of you.
I despised you
As the place of my nativity.
And there in Rome, among the artists,
Speaking Italian, speaking French,
I seemed to myself at times to be free
Of every trace of my origin.
I seemed to be reaching the heights of art
And to breathe the air that the masters breathed
And to see the world with their eyes.
But still they'd pass my work and say:
"What are you driving at, my friend?
Sometimes the face looks like Apollo's
At others it has a trace of Lincoln's."
There was no culture, you know, in Spoon River
And I burned with shame and held my peace.
And what could I do, all covered over
And weighted down with western soil
Except aspire, and pray for another
Birth in the world, with all of Spoon River
Rooted out of my soul?
Tom Merritt
AT first I suspected something--
She acted so calm and absent-minded.
And one day I heard the back door shut
As I entered the front, and I saw him slink
Back of the smokehouse into the lot
And run across the field.
And I meant to kill him on sight.
But that day, walking near Fourth Bridge
Without a stick or a stone at hand,
All of a sudden I saw him standing
Scared to death, holding his rabbits,
And all I could say was, "Don't, Don't, Don't,"
As he aimed and fired at my heart.
Mrs. Merritt
SILENT before the jury
Returning no word to the judge when he asked me
If I had aught to say against the sentence,
Only shaking my head.
What could I say to people who thought
That a woman of thirty-five was at fault
When her lover of nineteen killed her husband?
Even though she had said to him over and over,
"Go away, Elmer, go far away,
I have maddened your brain with the gift of my body:
You will do some terrible thing."
And just as I feared, he killed my husband;
With which I had nothing to do, before
God Silent for thirty years in prison
And the iron gates of Joliet
Swung as the gray and silent trusties
Carried me out in a coffin.
Elmer Karr
WHAT but the love of God could have softened
And made forgiving the people of Spoon River
Toward me who wronged the bed of Thomas Merritt
And murdered him beside?
Oh, loving hearts that took me in again
When I returned from fourteen years in prison!
Oh, helping hands that in the church received me
And heard with tears my penitent confession,
Who took the sacrament of bread and wine!
Repent, ye living ones, and rest with Jesus.
Elizabeth Childers
DUST of my dust,
And dust with my dust,
O, child who died as you entered the world,
Dead with my death!
Not knowing
Breath, though you tried so hard,
With a heart that beat when you lived with me,
And stopped when you left me for Life.
It is well, my child.
For you never traveled
The long, long way that begins with school days,
When little fingers blur under the tears
That fall on the crooked letters.
And the earliest wound, when a little mate
Leaves you alone for another;
And sickness, and the face of
Fear by the bed;
The death of a father or mother;
Or shame for them, or poverty;
The maiden sorrow of school days ended;
And eyeless Nature that makes you drink
From the cup of Love, though you know it's poisoned;
To whom would your flower-face have been lifted?
Botanist, weakling?
Cry of what blood to yours?--
Pure or foul, for it makes no matter,
It's blood that calls to our blood.
And then your children--oh, what might they be?
And what your sorrow?
Child! Child Death is better than Life.
Edith Conant
WE stand about this place--we, the memories;
And shade our eyes because we dread to read:
"June 17th, 1884, aged 21 years and 3 days."
And all things are changed.
And we--we, the memories, stand here for ourselves alone,
For no eye marks us, or would know why we are here.
Your husband is dead, your sister lives far away,
Your father is bent with age;
He has forgotten you, he scarcely leaves the house
Any more. No one remembers your exquisite face,
Your lyric voice!
How you sang, even on the morning you were stricken,
With piercing sweetness, with thrilling sorrow,
Before the advent of the child which died with you.
It is all forgotten, save by us, the memories,
Who are forgotten by the world.
All is changed, save the river and the hill--
Even they are changed.
Only the burning sun and the quiet stars are the same.
And we--we, the memories, stand here in awe,
Our eyes closed with the weariness of tears--
In immeasurable weariness
Father Malloy
YOU are over there, Father Malloy,
Where holy ground is, and the cross marks every grave,
Not here with us on the hill--
Us of wavering faith, and clouded vision
And drifting hope, and unforgiven sins.
You were so human, Father Malloy,
Taking a friendly glass sometimes with us,
Siding with us who would rescue Spoon River
From the coldness and the dreariness of village morality.
You were like a traveler who brings a little box of sand
From the wastes about the pyramids
And makes them real and Egypt real.
You were a part of and related to a great past,
And yet you were so close to many of us.
You believed in the joy of life.
You did not seem to be ashamed of the flesh.
You faced life as it is,
And as it changes.
Some of us almost came to you, Father Malloy,
Seeing how your church had divined the heart,
And provided for it,
Through Peter the Flame,
Peter the Rock.
Ami Green
NOT "a youth with hoary head and haggard eye",
But an old man with a smooth skin
And black hair! I had the face of a boy as long as I lived,
And for years a soul that was stiff and bent,
In a world which saw me just as a jest,
To be hailed familiarly when it chose,
And loaded up as a man when it chose,
Being neither man nor boy.
In truth it was soul as well as body
Which never matured, and I say to you
That the much-sought prize of eternal youth
Is just arrested growth.
Calvin Campbell
YE who are kicking against Fate,
Tell me how it is that on this hill-side
Running down to the river,
Which fronts the sun and the south-wind,
This plant draws from the air and soil
Poison and becomes poison ivy?
And this plant draws from the same air and soil
Sweet elixirs and colors and becomes arbutus?
And both flourish?
You may blame Spoon River for what it is,
But whom do you blame for the will in you
That feeds itself and makes you dock-weed,
Jimpson, dandelion or mullen
And which can never use any soil or air
So as to make you jessamine or wistaria?
Henry Layton
WHOEVER thou art who passest by
Know that my father was gentle,
And my mother was violent,
While I was born the whole of such hostile halves,
Not intermixed and fused,
But each distinct, feebly soldered together.
Some of you saw me as gentle,
Some as violent,
Some as both.
But neither half of me wrought my ruin.
It was the falling asunder of halves,
Never a part of each other,
That left me a lifeless soul.
Harlan Sewall
You never understood,
O unknown one,
Why it was I repaid
Your devoted friendship and delicate ministrations
First with diminished thanks,
Afterward by gradually withdrawing my presence from you,
So that I might not be compelled to thank you,
And then with silence which followed upon
Our final Separation.
You had cured my diseased soul.
But to cure it
You saw my disease, you knew my secret,
And that is why I fled from you.
For though when our bodies rise from pain
We kiss forever the watchful hands
That gave us wormwood, while we shudder
For thinking of the wormwood,
A soul that's cured is a different matter,
For there we'd blot from memory
The soft--toned words, the searching eyes,
And stand forever oblivious,
Not so much of the sorrow itself
As of the hand that healed it.
Ippolit Konovaloff
I WAS a gun-smith in Odessa.
One night the police broke in the room
Where a group of us were reading Spencer.
And seized our books and arrested us.
But I escaped and came to New York
And thence to Chicago, and then to Spoon River,
Where I could study my Kant in peace
And eke out a living repairing guns
Look at my moulds! My architectonics
One for a barrel, one for a hammer
And others for other parts of a gun!
Well, now suppose no gun--smith living
Had anything else but duplicate moulds
Of these I show you--well, all guns
Would be just alike, with a hammer to hit
The cap and a barrel to carry the shot
All acting alike for themselves, and all
Acting against each other alike.
And there would be your world of guns!
Which nothing could ever free from itself
Except a Moulder with different moulds
To mould the metal over.
Henry Phipps
I WAS the Sunday-school superintendent,
The dummy president of the wagon works
And the canning factory,
Acting for Thomas Rhodes and the banking clique;
My son the cashier of the bank,
Wedded to Rhodes, daughter,
My week days spent in making money,
My Sundays at church and in prayer.
In everything a cog in the wheel of things--as--they-are:
Of money, master and man, made white
With the paint of the Christian creed.
And then:
The bank collapsed.
I stood and hooked at the wrecked machine--
The wheels with blow-holes stopped with putty and painted;
The rotten bolts, the broken rods;
And only the hopper for souls fit to be used again
In a new devourer of life,
When newspapers, judges and money-magicians
Build over again.
I was stripped to the bone, but I lay in the Rock of Ages,
Seeing now through the game, no longer a dupe,
And knowing "'the upright shall dwell in the land
But the years of the wicked shall be shortened."
Then suddenly, Dr. Meyers discovered
A cancer in my liver.
I was not, after all, the particular care of God
Why, even thus standing on a peak
Above the mists through which I had climbed,
And ready for larger life in the world,
Eternal forces
Moved me on with a push.
Harry Wilmans
I WAS just turned twenty-one,
And Henry Phipps, the Sunday-school superintendent,
Made a speech in Bindle's Opera House.
"The honor of the flag must be upheld," he said,
"Whether it be assailed by a barbarous tribe of Tagalogs
Or the greatest power in Europe."
And we cheered and cheered the speech and the flag he waved
As he spoke.
And I went to the war in spite of my father,
And followed the flag till I saw it raised
By our camp in a rice field near Manila,
And all of us cheered and cheered it.
But there were flies and poisonous things;
And there was the deadly water,
And the cruel heat,
And the sickening, putrid food;
And the smell of the trench just back of the tents
Where the soldiers went to empty themselves;
And there were the whores who followed us, full of syphilis;
And beastly acts between ourselves or alone,
With bullying, hatred, degradation among us,
And days of loathing and nights of fear
To the hour of the charge through the steaming swamp,
Following the flag,
Till I fell with a scream, shot through the guts.
Now there's a flag over me in
Spoon River. A flag!
A flag!
John Wasson
OH! the dew-wet grass of the meadow in North Carolina
Through which Rebecca followed me wailing, wailing,
One child in her arms, and three that ran along wailing,
Lengthening out the farewell to me off to the war with the British,
And then the long, hard years down to the day of Yorktown.
And then my search for Rebecca,
Finding her at last in Virginia,
Two children dead in the meanwhile.
We went by oxen to Tennessee,
Thence after years to Illinois,
At last to Spoon River.
We cut the buffalo grass,
We felled the forests,
We built the school houses, built the bridges,
Leveled the roads and tilled the fields
Alone with poverty, scourges, death--
If Harry Wilmans who fought the Filipinos
Is to have a flag on his grave
Take it from mine.
Many Soldiers
THE idea danced before us as a flag;
The sound of martial music;
The thrill of carrying a gun;
Advancement in the world on coming home;
A glint of glory, wrath for foes;
A dream of duty to country or to God.
But these were things in ourselves, shining before us,
They were not the power behind us,
Which was the Almighty hand of Life,
Like fire at earth's center making mountains,
Or pent up waters that cut them through.
Do you remember the iron band
The blacksmith, Shack Dye, welded
Around the oak on Bennet's lawn,
From which to swing a hammock,
That daughter Janet might repose in, reading
On summer afternoons?
And that the growing tree at last
Sundered the iron band?
But not a cell in all the tree
Knew aught save that it thrilled with life,
Nor cared because the hammock fell
In the dust with Milton's Poems.
Godwin James
HARRY WILMANS! You who fell in a swamp
Near Manila, following the flag
You were not wounded by the greatness of a dream,
Or destroyed by ineffectual work,
Or driven to madness by Satanic snags;
You were not torn by aching nerves,
Nor did you carry great wounds to your old age.
You did not starve, for the government fed you.
You did not suffer yet cry "forward"
To an army which you led
Against a foe with mocking smiles,
Sharper than bayonets.
You were not smitten down
By invisible bombs.
You were not rejected
By those for whom you were defeated.
You did not eat the savorless bread
Which a poor alchemy had made from ideals.
You went to Manila, Harry Wilmans,
While I enlisted in the bedraggled army
Of bright-eyed, divine youths,
Who surged forward, who were driven back and fell
Sick, broken, crying, shorn of faith,
Following the flag of the Kingdom of Heaven.
You and I, Harry Wilmans, have fallen
In our several ways, not knowing
Good from bad, defeat from victory,
Nor what face it is that smiles
Behind the demoniac mask.
Lyman King
YOU may think, passer-by, that Fate
Is a pit-fall outside of yourself,
Around which you may walk by the use of foresight
And wisdom.
Thus you believe, viewing the lives of other men,
As one who in God-like fashion bends over an anthill,
Seeing how their difficulties could be avoided.
But pass on into life:
In time you shall see Fate approach you
In the shape of your own image in the mirror;
Or you shall sit alone by your own hearth,
And suddenly the chair by you shall hold a guest,
And you shall know that guest
And read the authentic message of his eyes.
Caroline Branson
WITH our hearts like drifting suns, had we but walked,
As often before, the April fields till star--light
Silkened over with viewless gauze the darkness
Under the cliff, our trysting place in the wood,
Where the brook turns! Had we but passed from wooing
Like notes of music that run together, into winning,
In the inspired improvisation of love!
But to put back of us as a canticle ended
The rapt enchantment of the flesh,
In which our souls swooned, down, down,
Where time was not, nor space, nor ourselves--
Annihilated in love!
To leave these behind for a room with lamps:
And to stand with our Secret mocking itself,
And hiding itself amid flowers and mandolins,
Stared at by all between salad and coffee.
And to see him tremble, and feel myself
Prescient, as one who signs a bond--
Not flaming with gifts and pledges heaped
With rosy hands over his brow.
And then, O night! deliberate! unlovely!
With all of our wooing blotted out by the winning,
In a chosen room in an hour that was known to all!
Next day he sat so listless, almost cold
So strangely changed, wondering why I wept,
Till a kind of sick despair and voluptuous madness
Seized us to make the pact of death.
A stalk of the earth-sphere,
Frail as star-light;
Waiting to be drawn once again Into creation's stream.
But next time to be given birth
Gazed at by Raphael and St. Francis
Sometimes as they pass.
For I am their little brother,
To be known clearly face to face
Through a cycle of birth hereafter run.
You may know the seed and the soil;
You may feel the cold rain fall,
But only the earth--sphere, only heaven
Knows the secret of the seed
In the nuptial chamber under the soil.
Throw me into the stream again,
Give me another trial--
Save me, Shelley!
Anne Rutledge
OUT of me unworthy and unknown
The vibrations of deathless music;
"With malice toward none, with charity for all.',
Out of me the forgiveness of millions toward millions,
And the beneficent face of a nation
Shining with justice and truth.
I am Anne Rutledge who sleep beneath these weeds,
Beloved in life of Abraham Lincoln,
Wedded to him, not through union, But through separation.
Bloom forever, O Republic,
From the dust of my bosom!
Hamlet Micure
IN a lingering fever many visions come to you:
I was in the little house again
With its great yard of clover
Running down to the board-fence,
Shadowed by the oak tree,
Where we children had our swing.
Yet the little house was a manor hall
Set in a lawn, and by the lawn was the sea.
I was in the room where little Paul
Strangled from diphtheria,
But yet it was not this room--
It was a sunny verandah enclosed
With mullioned windows
And in a chair sat a man in a dark cloak
With a face like Euripides.
He had come to visit me, or I had gone to visit him--I could not tell.
We could hear the beat of the sea, the clover nodded
Under a summer wind, and little Paul came
With clover blossoms to the window and smiled.
Then I said: "What is "divine despair" Alfred?"
"Have you read 'Tears, Idle Tears'?" he asked.
"Yes, but you do not there express divine despair."
"My poor friend," he answered, "that was why the despair
Was divine."
Mabel Osborne
YOUR red blossoms amid green leaves
Are drooping, beautiful geranium!
But you do not ask for water.
You cannot speak!
You do not need to speak--
Everyone knows that you are dying of thirst,
Yet they do not bring water!
They pass on, saying:
"The geranium wants water."
And I, who had happiness to share
And longed to share your happiness;
I who loved you, Spoon River,
And craved your love,
Withered before your eyes, Spoon River--
Thirsting, thirsting,
Voiceless from chasteness of soul to ask you for love,
You who knew and saw me perish before you,
Like this geranium which someone has planted over me,
And left to die.
William H. Herndon
THERE by the window in the old house
Perched on the bluff, overlooking miles of valley,
My days of labor closed, sitting out life's decline,
Day by day did I look in my memory,
As one who gazes in an enchantress' crystal globe,
And I saw the figures of the past
As if in a pageant glassed by a shining dream,
Move through the incredible sphere of time.
And I saw a man arise from the soil like a fabled giant
And throw himself over a deathless destiny,
Master of great armies, head of the republic,
Bringing together into a dithyramb of recreative song
The epic hopes of a people;
At the same time Vulcan of sovereign fires,
Where imperishable shields and swords were beaten out
From spirits tempered in heaven.
Look in the crystal!
See how he hastens on
To the place where his path comes up to the path
Of a child of Plutarch and Shakespeare.
O Lincoln, actor indeed, playing well your part
And Booth, who strode in a mimic play within the play,
Often and often I saw you,
As the cawing crows winged their way to the wood
Over my house--top at solemn sunsets,
There by my window,
Alone.
Rutherford McDowell
THEY brought me ambrotypes
Of the old pioneers to enlarge.
And sometimes one sat for me--
Some one who was in being
When giant hands from the womb of the world
Tore the republic.
What was it in their eyes?--
For I could never fathom
That mystical pathos of drooped eyelids,
And the serene sorrow of their eyes.
It was like a pool of water,
Amid oak trees at the edge of a forest,
Where the leaves fall,
As you hear the crow of a cock
From a far--off farm house, seen near the hills
Where the third generation lives, and the strong men
And the strong women are gone and forgotten.
And these grand--children and great grand-children
Of the pioneers!
Truly did my camera record their faces, too,
With so much of the old strength gone,
And the old faith gone,
And the old mastery of life gone,
And the old courage gone,
Which labors and loves and suffers and sings
Under the sun!
Hannah Armstrong
I WROTE him a letter asking him for old times, sake
To discharge my sick boy from the army;
But maybe he couldn't read it.
Then I went to town and had James Garber,
Who wrote beautifully, write him a letter.
But maybe that was lost in the mails.
So I traveled all the way to Washington.
I was more than an hour finding the White House.
And when I found it they turned me away,
Hiding their smiles.
Then I thought: "Oh, well, he ain't the same as when I boarded him
And he and my husband worked together
And all of us called him Abe, there in Menard."
As a last attempt I turned to a guard and said:
"Please say it's old Aunt Hannah Armstrong
From Illinois, come to see him about her sick boy
In the army."
Well, just in a moment they let me in!
And when he saw me he broke in a laugh,
And dropped his business as president,
And wrote in his own hand Doug's discharge,
Talking the while of the early days,
And telling stories.
*/*
Генри Трипп
Банк разорился, и я потерял свои сбережения.
Я устал от утомительной игры в Spoon River,
и я решил убежать
И покинуть свое место в жизни и мою семью;
Но как только прибыл полуночный поезд,
Квипл со ступенек спрыгнул с Калли Грин
и Мартина Визе и начал сражаться,
чтобы уладить свое древнее соперничество,
ударив друг друга кулаками, которые звучали,
как удары узловых дубинок.
Теперь мне показалось, что Калли побеждает,
Когда его окровавленное лицо расплывается в ухмылке
Из-за болезненной трусости, опираясь на Мартина
и скулив: ?Мы хорошие друзья, Март,
ты знаешь, что я твой друг?.
Но ужасный удар от Мартина сбил его с ног
до головы и до кучи.
А потом они арестовали меня как свидетеля,
и я потерял поезд и остался в реке Ложка,
чтобы вести мою жизненную битву до конца.
О, Калли Грин, ты был моим спасителем ...
Ты, такой стыдливый и отвисший в течение многих лет,
слонялся бездельничал по улицам,
И связывал лохмотья вокруг своей гнойной души,
Который не смог с этим бороться.
Granville Calhoun
Я ХОТЕЛ БЫТЬ судьей округа
Еще один срок, чтобы завершить службу в
тридцать лет.
Но мои друзья оставили меня и присоединились к моим врагам,
и они выбрали нового человека.
Тогда дух мести охватил меня,
И я заразил этим своих четырех сыновей,
И я думал о возмездии,
Пока великий врач, Природа, не
поразил меня параличом,
Чтобы дать душе и телу покой.
Мои сыновья получили власть и деньги?
Служили ли они людям или ярмом,
чтобы возделывать и собирать поля себя?
Ибо как они могли забыть
Мое лицо у окна моей спальни,
Сидя беспомощно среди моих золотых клеток
Поющих канареек,
Глядя на старый двор?
Генри К. Кэлхун:
Я достиг самого высокого места в реке Ложка,
Но через какую горечь духа!
Лицо моего отца, сидящего безмолвно,
По-детски, наблюдая за его канарейками,
И глядя в окно
здания суда Окружной комнаты судьи,
И его наставления для меня, чтобы искать
Мое в жизни, и наказать Ложную реку,
чтобы отомстить за зло, которое люди сделали с ним,
Наполни меня яростная энергия
В поисках богатства и в поисках власти.
Но что он сделал, кроме как отправить меня по
тропе, ведущей к роще Фурий?
Я пошел по тропинке и скажу вам следующее:
По пути в рощу вы пройдете Судьбы, с
теневыми глазами, склонившиеся над их плетением.
Остановитесь на мгновение, и если вы увидите
Нить мести выпрыгнуть из шаттла, то
быстро вырвитесь из Атропоса
Ножницы и обрежь его, дабы твои сыновья
И дети их и их дети не
носили отравленную одежду.
Альфред Мойр,
ПОЧЕМУ я не был поглощен неуважением к себе,
И сгнил от безразличия
И бессильного бунта, как Возмущение Джонс?
Почему, со всеми моими ошибочными шагами,
я пропустил судьбу Уилларда Флюка?
И почему, несмотря на то, что я стоял в баре Бурхарда,
Как своего рода приманка для дома для мальчиков
Чтобы купить напитки, проклятие напитка
обрушилось на меня, как бегущий дождь,
Оставив мою душу сухой и чистой?
И почему я никогда не убивал такого человека, как Джек МакГвайр?
Но вместо этого я немного повзрослел,
И я обязан всем прочитанной книгой.
Но почему я поехал в Мейсон-Сити,
где я случайно увидел книгу в окне,
с яркой обложкой, заманивающей мой глаз?
И почему моя душа ответила на книгу ?
Когда я читаю ее снова и снова??
Перри Золль
МОЕ спасибо, друзья
Окружной Научной Ассоциации,
За этот скромный валун,
И за его маленькую табличку из бронзы.
Дважды я пытался присоединиться к твоему уважаемому телу,
И был отвергнут,
И когда моя маленькая брошюра ?
Об интеллекте растений?
стала привлекать внимание,
Ты почти проголосовал за меня.
После этого я вырос за пределы нужды в тебе
и Твоем признании.
И все же я не отвергаю ваш мемориальный камень.
Видя, что при этом я должен
лишить вас чести к себе.
Магрейди Грэм СКАЖИТЕ
мне, был ли Альтгельд избран губернатором?
Ибо, когда начали приходить возвращения,
И Кливленд охватил Восток.
Это было слишком для тебя, бедное старое сердце,
Кто боролся за демократию
в долгих, долгих годах поражений.
И как поношенные часы,
я чувствовал, что ты становишься медленнее, пока ты не остановился.
Скажите, был ли избран Альтгельд,
И что он сделал?
Они принесли его голову на блюдо танцовщице,
Или он одержал победу над людьми?
Когда я его увидел
И взял его за руку,
Детская голубизна его глаз,
Тревожила меня до слез,
И в нем был воздух вечности,
Как холодный, ясный свет, который отдыхает на рассвете
На холмах!
Арчибальд Хигби,
я ненавидел тебя, Ложка реки.
Я пытался подняться над тобой,
мне было стыдно за тебя.
Я презирал тебя
как место моего рождества.
И там, в Риме, среди художников,
говорящих по-итальянски, говорящих по-французски,
мне порой казалось, что я свободен от
всех следов своего происхождения.
Я, казалось, достигал высот искусства
И дышал воздухом, которым дышали мастера
И увидеть мир своими глазами.
Но все равно они проходили мимо моей работы и говорили:
?К чему ты клонишь, друг мой?
Иногда лицо выглядит как у Аполлона.
У других на нем есть след Линкольна?.
Знаете, в Ложной реке не было культуры.
И я сгорел от стыда и молчал.
И что я мог сделать, весь покрытый
И утяжеленный западной почвой,
Если не стремиться и не молиться за еще одно
Рождение в мире, со всей Рекой-Ложкой,
Коренящейся из моей души?
Том Мерритт
Вначале я что-то заподозрил ...
Она действовала так спокойно и рассеянно.
И однажды я услышал, как задняя дверь закрылась
Когда я вошел впереди, я увидел, как он проскользнул в
заднюю часть коптильни
и побежал через поле.
И я хотел убить его на месте.
Но в тот день, идя около Четвертого Моста
Без палки или камня под рукой,
Внезапно я увидел, что он стоит,
Испуганный до смерти, держа своих кроликов,
И все, что я мог сказать, было: ?Не делай, Дон 'T ",
как он нацелился и выстрелил в мое сердце.
Миссис Мерритт
СИЛЕНТ перед судом присяжных, не
возвращая ни слова судье, когда он спросил меня,
могу ли я сказать против приговора,
только качая головой.
Что я мог сказать людям, которые думали,
что женщина тридцати пяти лет была виновата
Когда ее любовник девятнадцати лет убил ее мужа?
Несмотря на то, что она повторяла ему снова и снова:
?Уходи, Элмер, уходи далеко,
я сведу с ума твой дар моего тела:
ты сделаешь что-то ужасное?.
И так же, как я боялся, он убил моего мужа;
С которым мне нечего было делать, перед
Богом Безмолвным в течение тридцати лет тюрьмы
И железными воротами Джолиет,
Размахивающими серыми и безмолвными попечителями, Вынесли
меня в гроб.
Элмер Карр
ЧТО, но любовь Божья могла бы смягчить
И простить людей реки Ложки По отношению
ко мне, кто обидел постель Томаса Мерритта
И убил его рядом?
О, любящие сердца, которые снова приняли меня
Когда я вернулся из четырнадцати лет тюрьмы!
О, руки помощи, которые в церкви приняли меня
И со слезами услышали мое покаянное признание:
Кто принял причастие хлеба и вина!
Покайтесь, вы, живые, и отдохните с Иисусом.
Элизабет Чайлдерс,
Пыль от моей пыли,
И пыль с моей пылью,
о, дитя, которое умерло, когда ты вошел в мир,
Мертвый с моей смертью!
Не зная
Дыхания, хотя ты так старался,
С сердцем, которое билось, когда ты жил со мной,
И остановилось, когда ты оставил меня ради Жизни.
Это хорошо, дитя мое.
Ибо ты никогда не путешествовал
Долгий, долгий путь, который начинается со школьных дней,
Когда мизинцы расплываются под слезами,
Что падают на кривые буквы.
И самая ранняя рана, когда маленький помощник
оставляет тебя одного ради другого;
И болезнь, и лицо
страха у постели;
Смерть отца или матери;
Или позор для них, или бедность;
Первая печаль школьных дней закончилась;
И безглазая природа, которая заставляет тебя пить
из чашки любви, хотя ты знаешь, что она отравлена;
Для кого было бы вознесено ваше цветочное лицо?
Ботаник, слабак?
Плакать, какая у тебя кровь? -
Чистая или грязная, ибо это не имеет значения,
Это кровь, которая призывает к нашей крови.
А потом твои дети - о чем они могут быть?
А какая у тебя печаль?
Ребенок! Детская Смерть лучше, чем Жизнь.
Эдит Конант
МЫ стоим об этом месте - мы, воспоминания;
И затушевываем глаза, потому что боимся читать:
?17 июня 1884 года, в возрасте 21 года и 3 дня?.
И все вещи изменились.
И мы - мы, воспоминания, стоим здесь для себя,
потому что нас не замечают глаза, или мы не знали бы, почему мы здесь.
Твой муж мертв, твоя сестра живет далеко,
Твой отец согнут с возрастом;
Он забыл тебя, он почти не выходит из дома
. Никто не помнит ваше изысканное лицо,
Твой лирический голос!
Как ты пел, даже утром ты был поражен,
С пронзительной сладостью, с волнующей печалью,
До появления ребенка, который умер вместе с тобой.
Это все забытые, кроме нас, воспоминания,
Которые забыты миром.
Все изменилось, кроме реки и холма.
Даже они изменились.
Только палящее солнце и тихие звезды одинаковы.
И мы… мы, воспоминания, стоим здесь с благоговением,
Наши глаза закрыты от усталости слез…
В неизмеримом усталости,
Отец Маллой,
Вы там, Отец Маллой,
Где святая земля, а крест отмечает каждую могилу,
Не здесь, с нами на холме ...
Нас с колеблющейся верой, с затуманенным видением, С
дрейфующей надеждой и прощенными грехами.
Вы были настолько человечны, отец Маллой,
иногда
брав с нами дружеский бокал, поддерживая нас, которые
спасли бы Ложную реку от холода и мрачности деревенской морали.
Вы были как путешественник, который приносит маленькую коробку с песком
из пустошей о пирамидах
и делает их настоящими, а Египет - реальными.
Вы были частью и связаны с великим прошлым,
И все же вы были так близки со многими из нас.
Вы верили в радость жизни.
Вы, казалось, не стыдились плоти.
Вы столкнулись с жизнью, как она есть,
И как это меняется.
Некоторые из нас почти пришли к вам, отец Маллой,
Видя, как ваша церковь предсказала сердце,
И обеспечила это
через Пламя
Петра, Камень Петра.
Ами Грин
НЕ "юноша с седой головой и изможденным глазом",
но старик с гладкой кожей
и черными волосами! У меня было лицо мальчика, пока я жил,
И в течение многих лет душа, которая была жесткой и согнутой,
В мире, который видел меня просто как шутку,
Быть услышанным знакомо, когда это было выбрано,
И загружен как человек, когда он выбрал, не
будучи ни мужчиной, ни мальчиком.
По правде говоря, душа и тело
никогда не созревали, и я говорю вам
То, что столь востребованный приз вечной молодости
- это просто задержка роста.
Кэлвин Кэмпбелл:
Е.Е., кто пинает Судьбу,
расскажи мне, как на этом склоне холма,
спускающемся к реке,
Который противостоит солнцу и южному ветру,
Это растение черпает из воздуха и почвы
Яд и становится ядовитым плющом?
А это растение черпает из того же воздуха и почвы
сладкие эликсиры и краски и становится арбузом?
И оба процветают?
Вы можете обвинить Spoon River в том, что она есть,
но кого вы обвиняете в том, что в вас есть воля,
которая питает себя и делает вас док-сорняком,
джимпсоном, одуванчиком или мулленом
И которые никогда не смогут использовать какую-либо почву или воздух,
чтобы сделать вас жасмином или вистарией?
Генри Лейтон
ГДЕ ты, кто мимо,
Знай, что мой отец был нежным,
И моя мать была жестокой,
Пока я родился целыми такими враждебными половинками,
Не смешанными и не слитыми,
Но каждая отдельная, слабо спаянная вместе.
Некоторые из вас видели меня таким же нежным,
Некоторые такими же жестокими,
Некоторые как оба.
Но ни одна половина меня не привела к моей гибели.
Это было падение на две части,
Никогда не части друг друга,
Это оставило мне безжизненную душу.
Харлан Сьюэлл:
Ты никогда не понимал,
о неизвестный,
Почему я отплатил
Твоей преданной дружбе и деликатному служению
Сначала с уменьшенной благодарностью,
Затем постепенно отводя мое присутствие от тебя,
чтобы я не был вынужден поблагодарить тебя,
И затем с молчанием, которое последовало за
Нашим окончательным Разлучением.
Вы вылечили мою больную душу.
Но чтобы вылечить это,
Ты видел мою болезнь, ты знал мой секрет,
И именно поэтому я сбежал от тебя.
Хотя, когда наши тела поднимаются от боли,
Мы целуем вечно бодрствующие руки,
Которые дали нам полынь, пока мы дрожим.
Для размышлений о полыни,
Душа, которая исцелена, - это другое дело,
Ибо там мы бы стерли из памяти
мягкие слова, ищущие глаза,
И стоим навеки не замечая,
Не столько самой скорби, сколько
руки, которая ее исцелила.
Ипполит Коновалов
Я был оружейником в Одессе.
Однажды ночью полиция ворвалась в комнату,
где группа из нас читала Спенсера.
И захватили наши книги и арестовали нас.
Но я сбежал и приехал в Нью-Йорк,
а затем в Чикаго, а затем к реке Ложка,
где я мог бы спокойно изучать свой Кант
и зарабатывать на жизнь ремонтом оружия.
Посмотри на мои формы! Моя архитектоника
Один для ствола, один для молотка
И другие для других частей оружия!
Ну, теперь не предполагают никакого оружия - кузнец живет
Имело что - нибудь еще , но дублирующие формы
Из них я покажу вам , - ну, все пушки
были бы просто так, с помощью молотка , чтобы ударить
Колпачок и стволом нести выстрел
Все действующие так для сами и все
действуют друг против друга.
И был бы твой мир оружия!
Что ничто не могло освободиться от самого себя,
кроме
формовщика с различными формами, чтобы вылепить металл.
Генри Фиппс.
Я был управляющим воскресной школы,
подставным президентом вагоностроительного завода
и консервного завода,
исполняющим обязанности Томаса Родса и банковской клики;
Мой сын, кассир банка,
Выезд на Родос, дочь,
Мои дни недели были потрачены на зарабатывание денег,
Мои воскресенья в церкви и на молитву.
Во всем винтиком в колесе вещей, как и они:
денег, хозяина и человека, сделанных белыми
краской христианского вероучения.
А потом:
банк рухнул.
Я встал и подсел на разбитую машину
. Колеса с выдувными отверстиями остановились замазкой и покрасились;
Гнилые болты, сломанные стержни;
И только бункер для душ пригоден для повторного использования
В новом пожирателе жизни,
Когда газеты, судьи и волшебники
строят заново.
Я был раздет до костей, но я лежал в Скале веков,
Видя теперь сквозь игру, уже не обман,
И зная, ?праведник будет жить на земле,
Но годы нечестивых сократятся?.
И вдруг доктор Мейерс обнаружил
рак в моей печени.
В конце концов, я не был особой заботой о Боге.
Почему, даже стоя на вершине
выше туманов, по которым я поднялся,
И готовый к большей жизни в мире,
Вечные силы
толкнули меня вперед с толчком.
Гарри Вилмэнсу
Мне только что исполнился двадцать один год,
и Генри Фиппс, руководитель воскресной школы, выступил
с речью в Оперном театре Биндла.
?Честь флага должна быть поддержана, - сказал он,
- будь то нападение варварского племени тагалов
или величайшей державы в Европе?.
И мы приветствовали и приветствовали речь и флаг, который он махал,
когда он говорил.
И я пошел на войну, несмотря на моего отца,
И следовал за флагом, пока не увидел его поднятым
К нашему лагерю на рисовом поле возле Манилы,
И все мы приветствовали и приветствовали его.
Но были мухи и ядовитые вещи;
И была смертельная вода,
И жестокая жара,
И отвратительная, гнилостная пища;
И запах траншеи прямо позади палаток,
где солдаты пошли, чтобы опустошить себя;
И были шлюхи, которые следовали за нами, полные сифилиса;
И зверские поступки между нами или в одиночку,
С издевательствами, ненавистью, унижением среди нас,
И днями отвращения и ночами страха,
К часу атаки через дымящееся болото,
Следуя за флагом,
Пока я не упал с криком, выстрелил через кишок.
Теперь над мной стоит флаг в
Ложке. Флаг!
Флаг!
Джон Уоссон
О! влажная роса трава на лугу в Северной Каролине,
через которую Ребекка следовала за мной, плача, плача,
один ребенок на руках и трое бегущих вдоль плача,
удлинив прощание со мной на войне с англичанами,
А потом долгие, тяжелые годы вплоть до дня Йорктауна.
А потом мои поиски Ребекки,
наконец-то найти ее в Вирджинии.
Тем временем двое детей погибли.
Мы поехали на волах в Теннесси,
оттуда через годы в Иллинойс,
наконец, к реке Ложка.
Мы подстригли траву буйвола,
Мы срубили леса,
Мы построили школьные дома, построили мосты,
Выровняли дороги и возделали поля
Наедине с нищетой, бедствиями, смертью -
Если у Гарри Уилманс, сражавшегося с филиппинцами,
есть флаг его могила
Возьми его от меня.
У многих солдат
идея танцевала перед нами как флаг;
Звук боевой музыки;
Ощущения от ношения оружия;
Продвижение в мире по возвращении домой;
Блеск славы, гнев для врагов;
Мечта о долге перед страной или перед Богом.
Но это были вещи в нас самих, сияющие перед нами,
Они не были силой позади нас,
Который был Всемогущей рукой Жизни,
Как огонь в центре земли, создающий горы,
Или сдерживал воды, которые прорезали их.
Ты помнишь железную ленту
Кузнец Шак Дай, сваренный
вокруг дуба на лужайке Беннета,
из которого можно качать гамак, в котором
могла бы отдыхать дочь Джанет, читая ?
Летние дни??
И что растущее дерево, наконец,
расколол железную ленту?
Но ни одна клетка на всем дереве не
знала, кроме того, что она взволнована жизнью, и
не заботилась, потому что гамак упал
в пыль со стихами Мильтона.
Годвин Джеймс
ГАРРИ УИЛМАНС! Ты, который упал в болоте
возле Манилы, следуя за флагом,
Ты не был ранен величием сна,
Или разрушен неэффективной работой,
Или доведен до безумия сатанинскими корягами;
Вы не были разорваны больными нервами,
и при этом вы не наносили больших ран до старости.
Вы не голодали, потому что правительство кормило вас.
Ты еще не терпел крика "вперед"
К армии, которую ты привел
Против врага с насмешливыми улыбками,
Острее штыков.
Вы не были сражены
невидимыми бомбами.
Вы не были отвергнуты
теми, для кого вы были побеждены.
Вы не ели безвкусный хлеб,
который бедная алхимия сделала из идеалов.
Вы отправились в Манилу, Гарри Уилманс,
Пока я зачислялся в потрепанную армию Ярких
глаз, божественных юношей,
Которые бросились вперед, которые были отброшены назад и упали.
Больные, разбитые, плачущие, лишенные веры,
Следуя за флагом Королевства Небеса.
Мы с тобой, Гарри Уилманс, пали
несколькими нашими способами, не зная
добра из зла, поражения от победы,
Ни то, что лицо, которое улыбается
За демонической маской.
Король Лимана
ВЫ, прохожий, можете подумать, что Судьба
- это провал вне себя,
вокруг которого вы можете ходить, используя предвидение
и мудрость.
Таким образом, вы верите, рассматривая жизни других людей,
Как тот, кто подобен Богу, склоняется над муравейником,
Видя, как можно избежать их трудностей.
Но перейдите к жизни: со
временем вы увидите, как судьба приближается к вам
в форме вашего собственного изображения в зеркале;
Или ты будешь сидеть один у своего очага,
И вдруг твой стул будет держать гостя,
И ты узнаешь этого гостя
И прочитайте подлинное сообщение его глаз.
Кэролайн Брэнсон
С нашими сердцами, как дрейфующие солнца, если бы мы только гуляли,
Как часто раньше, апрельские поля до звездного света,
Шелкуют безвидимой марлей тьма
Под обрывом, наше место в лесу,
Куда поворачивает ручей! Если бы мы перешли от ухаживания,
Как ноты музыки, которые сливаются вместе, в победу,
В вдохновенной импровизации любви!
Но отбросить нас назад, как песня, положило конец
стремительному заклинанию плоти,
В котором наши души упали в обморок, вниз, вниз,
Где не было ни времени, ни пространства, ни нас самих -
Уничтоженные в любви!
Оставить их в комнате с лампами:
И стоять с нашей Тайной насмешкой,
И прятаться среди цветов и мандолин,
На всех смотрят между салатом и кофе.
И увидеть
, как он дрожит , и почувствовать себя предводителем, как тот, кто подписывает облигацию -
Не пылающий дарами и обещаниями, нагроможденными
румяными руками по лбу.
А потом, о ночь! раздумывать! непривлекательный!
Со всеми нашими ухаживаниями, уничтоженными победой,
В выбранной комнате за час, который был известен всем!
На следующий день он сидел так вяло, почти холодно,
Так странно изменился, удивляясь, почему я плакал,
До своего рода больного отчаяния и сладострастного безумия.
Захватил нас, чтобы заключить договор смерти.
Стебель земной сферы,
Хрупкий, как звездный свет;
Ожидание, чтобы быть снова привлеченным в поток творения.
Но в следующий раз, когда его рожают,
пристально смотрят на Рафаэля и святого Франциска
Иногда, когда они проходят.
Ибо я их младший брат,
Чтобы быть ясно известным лицом к лицу
Через цикл рождения в дальнейшем бежать.
Вы можете знать семя и почву;
Вы можете почувствовать холодный дождь,
Но только земля - ;;сфера, только небо.
Знает секрет семени
В брачной камере под землей.
Снова
брось меня в поток, Дай мне еще одну попытку -
Спаси меня, Шелли!
Энн Ратледж
OUT от меня недостойных и неизвестных
Вибрации бессмертной музыки;
?Со злобой ни к кому, с милосердием ко всем?.
Из меня прощение миллионов по отношению к миллионам
И благодетельное лицо нации,
сияющей справедливостью и правдой.
Я - Энн Ратледж, которая спит под этими сорняками,
Любимая в жизни Авраам Линкольн, Он
пришел к нему не через союз, но через разлуку.
Цвети навсегда, о республика,
Из праха моего лона!
Гамлет Микур
В затяжной лихорадке многие видения приходят к тебе:
Я снова был в маленьком доме,
С его великим двор клевера
Бежим к забору, в
тени дуба,
где мы, дети, качаемся.
И все же маленький дом был усадебным залом,
установленным на газоне, а у газона было море.
Я был в комнате, где маленький Пол
задушил от дифтерии,
но все же это была не эта комната ...
Это была солнечная веранда, обнесенная
окнами с зеркалами,
И в кресле сидел человек в темном плаще
с лицом, похожим на Еврипида.
Он пришел навестить меня, или я навестил его - я не мог сказать.
Мы могли слышать стук моря, клевер кивнул
под летним ветром, и маленький Пол пришел
с цветами клевера к окну и улыбнулся.
Тогда я сказал: ?Что такое? божественное отчаяние ?, Альфред??
?Вы читали? Слезы, пустые слезы ??? он спросил.
?Да, но вы не выражаете там божественное отчаяние?.
?Мой бедный друг, - ответил он, - вот почему отчаяние
было божественным?.
Мейбл Осборн
ВАШИ красные цветы среди зеленых листьев
Опадают, прекрасная герань!
Но вы не просите воды.
Вы не можете говорить!
Вам не нужно говорить -
все знают, что вы умираете от жажды,
но они не приносят воду!
Они проходят, говоря:
?Герань хочет воды?.
И я,
Я, который любил тебя, Ложная река,
И жаждал твоей любви,
Увядший перед твоими глазами, Ложная река -
Жаждущий, жаждущий,
Безмолвный от целомудрия души, чтобы просить тебя о любви,
Ты, кто знал и видел меня, погибнуть перед тобой,
Как эта герань который кто-то посадил на меня,
и оставил умирать.
Уильям Х. Херндон
. У окна в старом доме,
сидящего на обрыве, возвышающегося над милями долины,
Мои трудовые дни закрыты, я переживаю упадок жизни,
День за днем ;;я смотрю в свою память,
Как тот, кто смотрит на волшебницу. 'Хрустальный шар,
И я видел фигуры прошлого,
Как будто в театральном представлении, сверкающем сияющим сном,
Пройдите через невероятную сферу времени.
И я видел, как человек восстает из земли, как легендарный великан,
И бросается на бессмертную судьбу,
Мастер великих армий, глава республики,
Собравшись в дифирамб рекреационной песни
. Эпические надежды народа;
В то же время Вулкан суверенных огней,
Где были выбиты нетленные щиты и мечи
От духов, закаленных на небесах.
Посмотри в кристалл!
Посмотрите, как он спешит
К тому месту, где его путь ведет к пути
Ребенка Плутарха и Шекспира.
О Линкольн, актер действительно, хорошо играет свою роль
И Бут, который ходил в подражательной пьесе в пьесе,
Часто и часто я видел тебя,
Когда каркающие вороны летели к лесу
над моим домом - на вершине торжественного заката,
Там у моего окна, В
одиночку.
Резерфорд Макдауэлл
ОНИ принесли мне амбротипы
старых пионеров для увеличения.
И иногда один сидел за мной ...
Кто-то, кто был в существе,
Когда гигантские руки из чрева мира
Разорвал республику.
Что это было в их глазах?
Потому что я никогда не мог постичь
этот мистический пафос опущенных век
и безмятежную печаль их глаз.
Это было похоже на лужу воды,
Среди дубов на краю леса,
Где опадают листья,
Как ты слышишь ворону петуха
Из дальнего фермерского дома, виден около холмов,
Где живет третье поколение, и сильные мужчины
И сильные женщины ушли и забыли.
И эти внуки - дети и правнуки
Пионеров!
Воистину, мой фотоаппарат запечатлел их лица тоже,
С таким большим количеством старой силы ушло,
И старая вера ушла,
И старое мастерство жизни ушло,
И старая смелость ушла,
Который трудится, любит, страдает и поет
под солнцем !
Ханна Армстронг
Я написал ему письмо с просьбой о старых временах, ради
Освободить моего больного мальчика от армии;
Но, возможно, он не мог прочитать это.
Затем я отправился в город и попросил Джеймса Гарбера,
который прекрасно написал, написать ему письмо.
Но, возможно, это было потеряно в почте.
Итак, я проделал весь путь до Вашингтона.
Я больше часа находил Белый дом.
И когда я нашел это, они отвернулись от меня,
скрывая свои улыбки.
Тогда я подумал: ?О, ну, он не такой, как когда я сел на него,
и он и мой муж работали вместе,
и все мы называли его Абэ, там, в Менарде?.
В последнюю попытку я повернулся к охраннику и сказал:
?Пожалуйста, скажите, что это старая тетя Ханна Армстронг
От Иллинойс, пришел к нему о ее больном мальчике
в армии.?
Ну, как раз в момент , когда они впустить меня!
И когда он увидел меня , он сломал в смехе,
И бросил свой бизнес в качестве президента,
и написал в своем собственном рука разряда Дуга,
Говоря о времени первых дней,
И рассказывая истории.
THE bank broke and I lost my savings.
I was sick of the tiresome game in Spoon River
And I made up my mind to run away
And leave my place in life and my family;
But just as the midnight train pulled in,
Quick off the steps jumped Cully Green
And Martin Vise, and began to fight
To settle their ancient rivalry,
Striking each other with fists that sounded
Like the blows of knotted clubs.
Now it seemed to me that Cully was winning,
When his bloody face broke into a grin
Of sickly cowardice, leaning on Martin
And whining out "We're good friends, Mart,
You know that I'm your friend."
But a terrible punch from Martin knocked him
Around and around and into a heap.
And then they arrested me as a witness,
And I lost my train and staid in Spoon River
To wage my battle of life to the end.
Oh, Cully Green, you were my savior--
You, so ashamed and drooped for years,
Loitering listless about the streets,
And tying rags round your festering soul,
Who failed to fight it out.
Granville Calhoun
I WANTED to be County Judge
One more term, so as to round out a service
Of thirty years.
But my friends left me and joined my enemies,
And they elected a new man.
Then a spirit of revenge seized me,
And I infected my four sons with it,
And I brooded upon retaliation,
Until the great physician, Nature,
Smote me through with paralysis
To give my soul and body a rest.
Did my sons get power and money?
Did they serve the people or yoke them,
To till and harvest fields of self?
For how could they ever forget
My face at my bed-room window,
Sitting helpless amid my golden cages
Of singing canaries,
Looking at the old court-house?
Henry C. Calhoun
I REACHED the highest place in Spoon River,
But through what bitterness of spirit!
The face of my father, sitting speechless,
Child-like, watching his canaries,
And looking at the court-house window
Of the county judge's room,
And his admonitions to me to seek
My own in life, and punish Spoon River
To avenge the wrong the people did him,
Filled me with furious energy
To seek for wealth and seek for power.
But what did he do but send me along
The path that leads to the grove of the Furies?
I followed the path and I tell you this:
On the way to the grove you'll pass the Fates,
Shadow-eyed, bent over their weaving.
Stop for a moment, and if you see
The thread of revenge leap out of the shuttle
Then quickly snatch from Atropos
The shears and cut it, lest your sons
And the children of them and their children
Wear the envenomed robe.
Alfred Moir
WHY was I not devoured by self-contempt,
And rotted down by indifference
And impotent revolt like Indignation Jones?
Why, with all of my errant steps
Did I miss the fate of Willard Fluke?
And why, though I stood at Burchard's bar,
As a sort of decoy for the house to the boys
To buy the drinks, did the curse of drink
Fall on me like rain that runs off,
Leaving the soul of me dry and clean?
And why did I never kill a man Like Jack McGuire?
But instead I mounted a little in life,
And I owe it all to a book I read.
But why did I go to Mason City,
Where I chanced to see the book in a window,
With its garish cover luring my eye?
And why did my soul respond to the book,
As I read it over and over?
Perry Zoll
MY thanks, friends of the
County Scientific Association,
For this modest boulder,
And its little tablet of bronze.
Twice I tried to join your honored body,
And was rejected
And when my little brochure
On the intelligence of plants
Began to attract attention
You almost voted me in.
After that I grew beyond the need of you
And your recognition.
Yet I do not reject your memorial stone
Seeing that I should, in so doing,
Deprive you of honor to yourselves.
Magrady Graham
TELL me, was Altgeld elected Governor?
For when the returns began to come in
And Cleveland was sweeping the East
It was too much for you, poor old heart,
Who had striven for democracy
In the long, long years of defeat.
And like a watch that is worn
I felt you growing slower until you stopped.
Tell me, was Altgeld elected,
And what did he do?
Did they bring his head on a platter to a dancer,
Or did he triumph for the people?
For when I saw him
And took his hand,
The child-like blueness of his eyes
Moved me to tears,
And there was an air of eternity about him,
Like the cold, clear light that rests at dawn
On the hills!
Archibald Higbie
I LOATHED YOU, Spoon River.
I tried to rise above you,
I was ashamed of you.
I despised you
As the place of my nativity.
And there in Rome, among the artists,
Speaking Italian, speaking French,
I seemed to myself at times to be free
Of every trace of my origin.
I seemed to be reaching the heights of art
And to breathe the air that the masters breathed
And to see the world with their eyes.
But still they'd pass my work and say:
"What are you driving at, my friend?
Sometimes the face looks like Apollo's
At others it has a trace of Lincoln's."
There was no culture, you know, in Spoon River
And I burned with shame and held my peace.
And what could I do, all covered over
And weighted down with western soil
Except aspire, and pray for another
Birth in the world, with all of Spoon River
Rooted out of my soul?
Tom Merritt
AT first I suspected something--
She acted so calm and absent-minded.
And one day I heard the back door shut
As I entered the front, and I saw him slink
Back of the smokehouse into the lot
And run across the field.
And I meant to kill him on sight.
But that day, walking near Fourth Bridge
Without a stick or a stone at hand,
All of a sudden I saw him standing
Scared to death, holding his rabbits,
And all I could say was, "Don't, Don't, Don't,"
As he aimed and fired at my heart.
Mrs. Merritt
SILENT before the jury
Returning no word to the judge when he asked me
If I had aught to say against the sentence,
Only shaking my head.
What could I say to people who thought
That a woman of thirty-five was at fault
When her lover of nineteen killed her husband?
Even though she had said to him over and over,
"Go away, Elmer, go far away,
I have maddened your brain with the gift of my body:
You will do some terrible thing."
And just as I feared, he killed my husband;
With which I had nothing to do, before
God Silent for thirty years in prison
And the iron gates of Joliet
Swung as the gray and silent trusties
Carried me out in a coffin.
Elmer Karr
WHAT but the love of God could have softened
And made forgiving the people of Spoon River
Toward me who wronged the bed of Thomas Merritt
And murdered him beside?
Oh, loving hearts that took me in again
When I returned from fourteen years in prison!
Oh, helping hands that in the church received me
And heard with tears my penitent confession,
Who took the sacrament of bread and wine!
Repent, ye living ones, and rest with Jesus.
Elizabeth Childers
DUST of my dust,
And dust with my dust,
O, child who died as you entered the world,
Dead with my death!
Not knowing
Breath, though you tried so hard,
With a heart that beat when you lived with me,
And stopped when you left me for Life.
It is well, my child.
For you never traveled
The long, long way that begins with school days,
When little fingers blur under the tears
That fall on the crooked letters.
And the earliest wound, when a little mate
Leaves you alone for another;
And sickness, and the face of
Fear by the bed;
The death of a father or mother;
Or shame for them, or poverty;
The maiden sorrow of school days ended;
And eyeless Nature that makes you drink
From the cup of Love, though you know it's poisoned;
To whom would your flower-face have been lifted?
Botanist, weakling?
Cry of what blood to yours?--
Pure or foul, for it makes no matter,
It's blood that calls to our blood.
And then your children--oh, what might they be?
And what your sorrow?
Child! Child Death is better than Life.
Edith Conant
WE stand about this place--we, the memories;
And shade our eyes because we dread to read:
"June 17th, 1884, aged 21 years and 3 days."
And all things are changed.
And we--we, the memories, stand here for ourselves alone,
For no eye marks us, or would know why we are here.
Your husband is dead, your sister lives far away,
Your father is bent with age;
He has forgotten you, he scarcely leaves the house
Any more. No one remembers your exquisite face,
Your lyric voice!
How you sang, even on the morning you were stricken,
With piercing sweetness, with thrilling sorrow,
Before the advent of the child which died with you.
It is all forgotten, save by us, the memories,
Who are forgotten by the world.
All is changed, save the river and the hill--
Even they are changed.
Only the burning sun and the quiet stars are the same.
And we--we, the memories, stand here in awe,
Our eyes closed with the weariness of tears--
In immeasurable weariness
Father Malloy
YOU are over there, Father Malloy,
Where holy ground is, and the cross marks every grave,
Not here with us on the hill--
Us of wavering faith, and clouded vision
And drifting hope, and unforgiven sins.
You were so human, Father Malloy,
Taking a friendly glass sometimes with us,
Siding with us who would rescue Spoon River
From the coldness and the dreariness of village morality.
You were like a traveler who brings a little box of sand
From the wastes about the pyramids
And makes them real and Egypt real.
You were a part of and related to a great past,
And yet you were so close to many of us.
You believed in the joy of life.
You did not seem to be ashamed of the flesh.
You faced life as it is,
And as it changes.
Some of us almost came to you, Father Malloy,
Seeing how your church had divined the heart,
And provided for it,
Through Peter the Flame,
Peter the Rock.
Ami Green
NOT "a youth with hoary head and haggard eye",
But an old man with a smooth skin
And black hair! I had the face of a boy as long as I lived,
And for years a soul that was stiff and bent,
In a world which saw me just as a jest,
To be hailed familiarly when it chose,
And loaded up as a man when it chose,
Being neither man nor boy.
In truth it was soul as well as body
Which never matured, and I say to you
That the much-sought prize of eternal youth
Is just arrested growth.
Calvin Campbell
YE who are kicking against Fate,
Tell me how it is that on this hill-side
Running down to the river,
Which fronts the sun and the south-wind,
This plant draws from the air and soil
Poison and becomes poison ivy?
And this plant draws from the same air and soil
Sweet elixirs and colors and becomes arbutus?
And both flourish?
You may blame Spoon River for what it is,
But whom do you blame for the will in you
That feeds itself and makes you dock-weed,
Jimpson, dandelion or mullen
And which can never use any soil or air
So as to make you jessamine or wistaria?
Henry Layton
WHOEVER thou art who passest by
Know that my father was gentle,
And my mother was violent,
While I was born the whole of such hostile halves,
Not intermixed and fused,
But each distinct, feebly soldered together.
Some of you saw me as gentle,
Some as violent,
Some as both.
But neither half of me wrought my ruin.
It was the falling asunder of halves,
Never a part of each other,
That left me a lifeless soul.
Harlan Sewall
You never understood,
O unknown one,
Why it was I repaid
Your devoted friendship and delicate ministrations
First with diminished thanks,
Afterward by gradually withdrawing my presence from you,
So that I might not be compelled to thank you,
And then with silence which followed upon
Our final Separation.
You had cured my diseased soul.
But to cure it
You saw my disease, you knew my secret,
And that is why I fled from you.
For though when our bodies rise from pain
We kiss forever the watchful hands
That gave us wormwood, while we shudder
For thinking of the wormwood,
A soul that's cured is a different matter,
For there we'd blot from memory
The soft--toned words, the searching eyes,
And stand forever oblivious,
Not so much of the sorrow itself
As of the hand that healed it.
Ippolit Konovaloff
I WAS a gun-smith in Odessa.
One night the police broke in the room
Where a group of us were reading Spencer.
And seized our books and arrested us.
But I escaped and came to New York
And thence to Chicago, and then to Spoon River,
Where I could study my Kant in peace
And eke out a living repairing guns
Look at my moulds! My architectonics
One for a barrel, one for a hammer
And others for other parts of a gun!
Well, now suppose no gun--smith living
Had anything else but duplicate moulds
Of these I show you--well, all guns
Would be just alike, with a hammer to hit
The cap and a barrel to carry the shot
All acting alike for themselves, and all
Acting against each other alike.
And there would be your world of guns!
Which nothing could ever free from itself
Except a Moulder with different moulds
To mould the metal over.
Henry Phipps
I WAS the Sunday-school superintendent,
The dummy president of the wagon works
And the canning factory,
Acting for Thomas Rhodes and the banking clique;
My son the cashier of the bank,
Wedded to Rhodes, daughter,
My week days spent in making money,
My Sundays at church and in prayer.
In everything a cog in the wheel of things--as--they-are:
Of money, master and man, made white
With the paint of the Christian creed.
And then:
The bank collapsed.
I stood and hooked at the wrecked machine--
The wheels with blow-holes stopped with putty and painted;
The rotten bolts, the broken rods;
And only the hopper for souls fit to be used again
In a new devourer of life,
When newspapers, judges and money-magicians
Build over again.
I was stripped to the bone, but I lay in the Rock of Ages,
Seeing now through the game, no longer a dupe,
And knowing "'the upright shall dwell in the land
But the years of the wicked shall be shortened."
Then suddenly, Dr. Meyers discovered
A cancer in my liver.
I was not, after all, the particular care of God
Why, even thus standing on a peak
Above the mists through which I had climbed,
And ready for larger life in the world,
Eternal forces
Moved me on with a push.
Harry Wilmans
I WAS just turned twenty-one,
And Henry Phipps, the Sunday-school superintendent,
Made a speech in Bindle's Opera House.
"The honor of the flag must be upheld," he said,
"Whether it be assailed by a barbarous tribe of Tagalogs
Or the greatest power in Europe."
And we cheered and cheered the speech and the flag he waved
As he spoke.
And I went to the war in spite of my father,
And followed the flag till I saw it raised
By our camp in a rice field near Manila,
And all of us cheered and cheered it.
But there were flies and poisonous things;
And there was the deadly water,
And the cruel heat,
And the sickening, putrid food;
And the smell of the trench just back of the tents
Where the soldiers went to empty themselves;
And there were the whores who followed us, full of syphilis;
And beastly acts between ourselves or alone,
With bullying, hatred, degradation among us,
And days of loathing and nights of fear
To the hour of the charge through the steaming swamp,
Following the flag,
Till I fell with a scream, shot through the guts.
Now there's a flag over me in
Spoon River. A flag!
A flag!
John Wasson
OH! the dew-wet grass of the meadow in North Carolina
Through which Rebecca followed me wailing, wailing,
One child in her arms, and three that ran along wailing,
Lengthening out the farewell to me off to the war with the British,
And then the long, hard years down to the day of Yorktown.
And then my search for Rebecca,
Finding her at last in Virginia,
Two children dead in the meanwhile.
We went by oxen to Tennessee,
Thence after years to Illinois,
At last to Spoon River.
We cut the buffalo grass,
We felled the forests,
We built the school houses, built the bridges,
Leveled the roads and tilled the fields
Alone with poverty, scourges, death--
If Harry Wilmans who fought the Filipinos
Is to have a flag on his grave
Take it from mine.
Many Soldiers
THE idea danced before us as a flag;
The sound of martial music;
The thrill of carrying a gun;
Advancement in the world on coming home;
A glint of glory, wrath for foes;
A dream of duty to country or to God.
But these were things in ourselves, shining before us,
They were not the power behind us,
Which was the Almighty hand of Life,
Like fire at earth's center making mountains,
Or pent up waters that cut them through.
Do you remember the iron band
The blacksmith, Shack Dye, welded
Around the oak on Bennet's lawn,
From which to swing a hammock,
That daughter Janet might repose in, reading
On summer afternoons?
And that the growing tree at last
Sundered the iron band?
But not a cell in all the tree
Knew aught save that it thrilled with life,
Nor cared because the hammock fell
In the dust with Milton's Poems.
Godwin James
HARRY WILMANS! You who fell in a swamp
Near Manila, following the flag
You were not wounded by the greatness of a dream,
Or destroyed by ineffectual work,
Or driven to madness by Satanic snags;
You were not torn by aching nerves,
Nor did you carry great wounds to your old age.
You did not starve, for the government fed you.
You did not suffer yet cry "forward"
To an army which you led
Against a foe with mocking smiles,
Sharper than bayonets.
You were not smitten down
By invisible bombs.
You were not rejected
By those for whom you were defeated.
You did not eat the savorless bread
Which a poor alchemy had made from ideals.
You went to Manila, Harry Wilmans,
While I enlisted in the bedraggled army
Of bright-eyed, divine youths,
Who surged forward, who were driven back and fell
Sick, broken, crying, shorn of faith,
Following the flag of the Kingdom of Heaven.
You and I, Harry Wilmans, have fallen
In our several ways, not knowing
Good from bad, defeat from victory,
Nor what face it is that smiles
Behind the demoniac mask.
Lyman King
YOU may think, passer-by, that Fate
Is a pit-fall outside of yourself,
Around which you may walk by the use of foresight
And wisdom.
Thus you believe, viewing the lives of other men,
As one who in God-like fashion bends over an anthill,
Seeing how their difficulties could be avoided.
But pass on into life:
In time you shall see Fate approach you
In the shape of your own image in the mirror;
Or you shall sit alone by your own hearth,
And suddenly the chair by you shall hold a guest,
And you shall know that guest
And read the authentic message of his eyes.
Caroline Branson
WITH our hearts like drifting suns, had we but walked,
As often before, the April fields till star--light
Silkened over with viewless gauze the darkness
Under the cliff, our trysting place in the wood,
Where the brook turns! Had we but passed from wooing
Like notes of music that run together, into winning,
In the inspired improvisation of love!
But to put back of us as a canticle ended
The rapt enchantment of the flesh,
In which our souls swooned, down, down,
Where time was not, nor space, nor ourselves--
Annihilated in love!
To leave these behind for a room with lamps:
And to stand with our Secret mocking itself,
And hiding itself amid flowers and mandolins,
Stared at by all between salad and coffee.
And to see him tremble, and feel myself
Prescient, as one who signs a bond--
Not flaming with gifts and pledges heaped
With rosy hands over his brow.
And then, O night! deliberate! unlovely!
With all of our wooing blotted out by the winning,
In a chosen room in an hour that was known to all!
Next day he sat so listless, almost cold
So strangely changed, wondering why I wept,
Till a kind of sick despair and voluptuous madness
Seized us to make the pact of death.
A stalk of the earth-sphere,
Frail as star-light;
Waiting to be drawn once again Into creation's stream.
But next time to be given birth
Gazed at by Raphael and St. Francis
Sometimes as they pass.
For I am their little brother,
To be known clearly face to face
Through a cycle of birth hereafter run.
You may know the seed and the soil;
You may feel the cold rain fall,
But only the earth--sphere, only heaven
Knows the secret of the seed
In the nuptial chamber under the soil.
Throw me into the stream again,
Give me another trial--
Save me, Shelley!
Anne Rutledge
OUT of me unworthy and unknown
The vibrations of deathless music;
"With malice toward none, with charity for all.',
Out of me the forgiveness of millions toward millions,
And the beneficent face of a nation
Shining with justice and truth.
I am Anne Rutledge who sleep beneath these weeds,
Beloved in life of Abraham Lincoln,
Wedded to him, not through union, But through separation.
Bloom forever, O Republic,
From the dust of my bosom!
Hamlet Micure
IN a lingering fever many visions come to you:
I was in the little house again
With its great yard of clover
Running down to the board-fence,
Shadowed by the oak tree,
Where we children had our swing.
Yet the little house was a manor hall
Set in a lawn, and by the lawn was the sea.
I was in the room where little Paul
Strangled from diphtheria,
But yet it was not this room--
It was a sunny verandah enclosed
With mullioned windows
And in a chair sat a man in a dark cloak
With a face like Euripides.
He had come to visit me, or I had gone to visit him--I could not tell.
We could hear the beat of the sea, the clover nodded
Under a summer wind, and little Paul came
With clover blossoms to the window and smiled.
Then I said: "What is "divine despair" Alfred?"
"Have you read 'Tears, Idle Tears'?" he asked.
"Yes, but you do not there express divine despair."
"My poor friend," he answered, "that was why the despair
Was divine."
Mabel Osborne
YOUR red blossoms amid green leaves
Are drooping, beautiful geranium!
But you do not ask for water.
You cannot speak!
You do not need to speak--
Everyone knows that you are dying of thirst,
Yet they do not bring water!
They pass on, saying:
"The geranium wants water."
And I, who had happiness to share
And longed to share your happiness;
I who loved you, Spoon River,
And craved your love,
Withered before your eyes, Spoon River--
Thirsting, thirsting,
Voiceless from chasteness of soul to ask you for love,
You who knew and saw me perish before you,
Like this geranium which someone has planted over me,
And left to die.
William H. Herndon
THERE by the window in the old house
Perched on the bluff, overlooking miles of valley,
My days of labor closed, sitting out life's decline,
Day by day did I look in my memory,
As one who gazes in an enchantress' crystal globe,
And I saw the figures of the past
As if in a pageant glassed by a shining dream,
Move through the incredible sphere of time.
And I saw a man arise from the soil like a fabled giant
And throw himself over a deathless destiny,
Master of great armies, head of the republic,
Bringing together into a dithyramb of recreative song
The epic hopes of a people;
At the same time Vulcan of sovereign fires,
Where imperishable shields and swords were beaten out
From spirits tempered in heaven.
Look in the crystal!
See how he hastens on
To the place where his path comes up to the path
Of a child of Plutarch and Shakespeare.
O Lincoln, actor indeed, playing well your part
And Booth, who strode in a mimic play within the play,
Often and often I saw you,
As the cawing crows winged their way to the wood
Over my house--top at solemn sunsets,
There by my window,
Alone.
Rutherford McDowell
THEY brought me ambrotypes
Of the old pioneers to enlarge.
And sometimes one sat for me--
Some one who was in being
When giant hands from the womb of the world
Tore the republic.
What was it in their eyes?--
For I could never fathom
That mystical pathos of drooped eyelids,
And the serene sorrow of their eyes.
It was like a pool of water,
Amid oak trees at the edge of a forest,
Where the leaves fall,
As you hear the crow of a cock
From a far--off farm house, seen near the hills
Where the third generation lives, and the strong men
And the strong women are gone and forgotten.
And these grand--children and great grand-children
Of the pioneers!
Truly did my camera record their faces, too,
With so much of the old strength gone,
And the old faith gone,
And the old mastery of life gone,
And the old courage gone,
Which labors and loves and suffers and sings
Under the sun!
Hannah Armstrong
I WROTE him a letter asking him for old times, sake
To discharge my sick boy from the army;
But maybe he couldn't read it.
Then I went to town and had James Garber,
Who wrote beautifully, write him a letter.
But maybe that was lost in the mails.
So I traveled all the way to Washington.
I was more than an hour finding the White House.
And when I found it they turned me away,
Hiding their smiles.
Then I thought: "Oh, well, he ain't the same as when I boarded him
And he and my husband worked together
And all of us called him Abe, there in Menard."
As a last attempt I turned to a guard and said:
"Please say it's old Aunt Hannah Armstrong
From Illinois, come to see him about her sick boy
In the army."
Well, just in a moment they let me in!
And when he saw me he broke in a laugh,
And dropped his business as president,
And wrote in his own hand Doug's discharge,
Talking the while of the early days,
And telling stories.
*/*
Генри Трипп
Банк разорился, и я потерял свои сбережения.
Я устал от утомительной игры в Spoon River,
и я решил убежать
И покинуть свое место в жизни и мою семью;
Но как только прибыл полуночный поезд,
Квипл со ступенек спрыгнул с Калли Грин
и Мартина Визе и начал сражаться,
чтобы уладить свое древнее соперничество,
ударив друг друга кулаками, которые звучали,
как удары узловых дубинок.
Теперь мне показалось, что Калли побеждает,
Когда его окровавленное лицо расплывается в ухмылке
Из-за болезненной трусости, опираясь на Мартина
и скулив: ?Мы хорошие друзья, Март,
ты знаешь, что я твой друг?.
Но ужасный удар от Мартина сбил его с ног
до головы и до кучи.
А потом они арестовали меня как свидетеля,
и я потерял поезд и остался в реке Ложка,
чтобы вести мою жизненную битву до конца.
О, Калли Грин, ты был моим спасителем ...
Ты, такой стыдливый и отвисший в течение многих лет,
слонялся бездельничал по улицам,
И связывал лохмотья вокруг своей гнойной души,
Который не смог с этим бороться.
Granville Calhoun
Я ХОТЕЛ БЫТЬ судьей округа
Еще один срок, чтобы завершить службу в
тридцать лет.
Но мои друзья оставили меня и присоединились к моим врагам,
и они выбрали нового человека.
Тогда дух мести охватил меня,
И я заразил этим своих четырех сыновей,
И я думал о возмездии,
Пока великий врач, Природа, не
поразил меня параличом,
Чтобы дать душе и телу покой.
Мои сыновья получили власть и деньги?
Служили ли они людям или ярмом,
чтобы возделывать и собирать поля себя?
Ибо как они могли забыть
Мое лицо у окна моей спальни,
Сидя беспомощно среди моих золотых клеток
Поющих канареек,
Глядя на старый двор?
Генри К. Кэлхун:
Я достиг самого высокого места в реке Ложка,
Но через какую горечь духа!
Лицо моего отца, сидящего безмолвно,
По-детски, наблюдая за его канарейками,
И глядя в окно
здания суда Окружной комнаты судьи,
И его наставления для меня, чтобы искать
Мое в жизни, и наказать Ложную реку,
чтобы отомстить за зло, которое люди сделали с ним,
Наполни меня яростная энергия
В поисках богатства и в поисках власти.
Но что он сделал, кроме как отправить меня по
тропе, ведущей к роще Фурий?
Я пошел по тропинке и скажу вам следующее:
По пути в рощу вы пройдете Судьбы, с
теневыми глазами, склонившиеся над их плетением.
Остановитесь на мгновение, и если вы увидите
Нить мести выпрыгнуть из шаттла, то
быстро вырвитесь из Атропоса
Ножницы и обрежь его, дабы твои сыновья
И дети их и их дети не
носили отравленную одежду.
Альфред Мойр,
ПОЧЕМУ я не был поглощен неуважением к себе,
И сгнил от безразличия
И бессильного бунта, как Возмущение Джонс?
Почему, со всеми моими ошибочными шагами,
я пропустил судьбу Уилларда Флюка?
И почему, несмотря на то, что я стоял в баре Бурхарда,
Как своего рода приманка для дома для мальчиков
Чтобы купить напитки, проклятие напитка
обрушилось на меня, как бегущий дождь,
Оставив мою душу сухой и чистой?
И почему я никогда не убивал такого человека, как Джек МакГвайр?
Но вместо этого я немного повзрослел,
И я обязан всем прочитанной книгой.
Но почему я поехал в Мейсон-Сити,
где я случайно увидел книгу в окне,
с яркой обложкой, заманивающей мой глаз?
И почему моя душа ответила на книгу ?
Когда я читаю ее снова и снова??
Перри Золль
МОЕ спасибо, друзья
Окружной Научной Ассоциации,
За этот скромный валун,
И за его маленькую табличку из бронзы.
Дважды я пытался присоединиться к твоему уважаемому телу,
И был отвергнут,
И когда моя маленькая брошюра ?
Об интеллекте растений?
стала привлекать внимание,
Ты почти проголосовал за меня.
После этого я вырос за пределы нужды в тебе
и Твоем признании.
И все же я не отвергаю ваш мемориальный камень.
Видя, что при этом я должен
лишить вас чести к себе.
Магрейди Грэм СКАЖИТЕ
мне, был ли Альтгельд избран губернатором?
Ибо, когда начали приходить возвращения,
И Кливленд охватил Восток.
Это было слишком для тебя, бедное старое сердце,
Кто боролся за демократию
в долгих, долгих годах поражений.
И как поношенные часы,
я чувствовал, что ты становишься медленнее, пока ты не остановился.
Скажите, был ли избран Альтгельд,
И что он сделал?
Они принесли его голову на блюдо танцовщице,
Или он одержал победу над людьми?
Когда я его увидел
И взял его за руку,
Детская голубизна его глаз,
Тревожила меня до слез,
И в нем был воздух вечности,
Как холодный, ясный свет, который отдыхает на рассвете
На холмах!
Арчибальд Хигби,
я ненавидел тебя, Ложка реки.
Я пытался подняться над тобой,
мне было стыдно за тебя.
Я презирал тебя
как место моего рождества.
И там, в Риме, среди художников,
говорящих по-итальянски, говорящих по-французски,
мне порой казалось, что я свободен от
всех следов своего происхождения.
Я, казалось, достигал высот искусства
И дышал воздухом, которым дышали мастера
И увидеть мир своими глазами.
Но все равно они проходили мимо моей работы и говорили:
?К чему ты клонишь, друг мой?
Иногда лицо выглядит как у Аполлона.
У других на нем есть след Линкольна?.
Знаете, в Ложной реке не было культуры.
И я сгорел от стыда и молчал.
И что я мог сделать, весь покрытый
И утяжеленный западной почвой,
Если не стремиться и не молиться за еще одно
Рождение в мире, со всей Рекой-Ложкой,
Коренящейся из моей души?
Том Мерритт
Вначале я что-то заподозрил ...
Она действовала так спокойно и рассеянно.
И однажды я услышал, как задняя дверь закрылась
Когда я вошел впереди, я увидел, как он проскользнул в
заднюю часть коптильни
и побежал через поле.
И я хотел убить его на месте.
Но в тот день, идя около Четвертого Моста
Без палки или камня под рукой,
Внезапно я увидел, что он стоит,
Испуганный до смерти, держа своих кроликов,
И все, что я мог сказать, было: ?Не делай, Дон 'T ",
как он нацелился и выстрелил в мое сердце.
Миссис Мерритт
СИЛЕНТ перед судом присяжных, не
возвращая ни слова судье, когда он спросил меня,
могу ли я сказать против приговора,
только качая головой.
Что я мог сказать людям, которые думали,
что женщина тридцати пяти лет была виновата
Когда ее любовник девятнадцати лет убил ее мужа?
Несмотря на то, что она повторяла ему снова и снова:
?Уходи, Элмер, уходи далеко,
я сведу с ума твой дар моего тела:
ты сделаешь что-то ужасное?.
И так же, как я боялся, он убил моего мужа;
С которым мне нечего было делать, перед
Богом Безмолвным в течение тридцати лет тюрьмы
И железными воротами Джолиет,
Размахивающими серыми и безмолвными попечителями, Вынесли
меня в гроб.
Элмер Карр
ЧТО, но любовь Божья могла бы смягчить
И простить людей реки Ложки По отношению
ко мне, кто обидел постель Томаса Мерритта
И убил его рядом?
О, любящие сердца, которые снова приняли меня
Когда я вернулся из четырнадцати лет тюрьмы!
О, руки помощи, которые в церкви приняли меня
И со слезами услышали мое покаянное признание:
Кто принял причастие хлеба и вина!
Покайтесь, вы, живые, и отдохните с Иисусом.
Элизабет Чайлдерс,
Пыль от моей пыли,
И пыль с моей пылью,
о, дитя, которое умерло, когда ты вошел в мир,
Мертвый с моей смертью!
Не зная
Дыхания, хотя ты так старался,
С сердцем, которое билось, когда ты жил со мной,
И остановилось, когда ты оставил меня ради Жизни.
Это хорошо, дитя мое.
Ибо ты никогда не путешествовал
Долгий, долгий путь, который начинается со школьных дней,
Когда мизинцы расплываются под слезами,
Что падают на кривые буквы.
И самая ранняя рана, когда маленький помощник
оставляет тебя одного ради другого;
И болезнь, и лицо
страха у постели;
Смерть отца или матери;
Или позор для них, или бедность;
Первая печаль школьных дней закончилась;
И безглазая природа, которая заставляет тебя пить
из чашки любви, хотя ты знаешь, что она отравлена;
Для кого было бы вознесено ваше цветочное лицо?
Ботаник, слабак?
Плакать, какая у тебя кровь? -
Чистая или грязная, ибо это не имеет значения,
Это кровь, которая призывает к нашей крови.
А потом твои дети - о чем они могут быть?
А какая у тебя печаль?
Ребенок! Детская Смерть лучше, чем Жизнь.
Эдит Конант
МЫ стоим об этом месте - мы, воспоминания;
И затушевываем глаза, потому что боимся читать:
?17 июня 1884 года, в возрасте 21 года и 3 дня?.
И все вещи изменились.
И мы - мы, воспоминания, стоим здесь для себя,
потому что нас не замечают глаза, или мы не знали бы, почему мы здесь.
Твой муж мертв, твоя сестра живет далеко,
Твой отец согнут с возрастом;
Он забыл тебя, он почти не выходит из дома
. Никто не помнит ваше изысканное лицо,
Твой лирический голос!
Как ты пел, даже утром ты был поражен,
С пронзительной сладостью, с волнующей печалью,
До появления ребенка, который умер вместе с тобой.
Это все забытые, кроме нас, воспоминания,
Которые забыты миром.
Все изменилось, кроме реки и холма.
Даже они изменились.
Только палящее солнце и тихие звезды одинаковы.
И мы… мы, воспоминания, стоим здесь с благоговением,
Наши глаза закрыты от усталости слез…
В неизмеримом усталости,
Отец Маллой,
Вы там, Отец Маллой,
Где святая земля, а крест отмечает каждую могилу,
Не здесь, с нами на холме ...
Нас с колеблющейся верой, с затуманенным видением, С
дрейфующей надеждой и прощенными грехами.
Вы были настолько человечны, отец Маллой,
иногда
брав с нами дружеский бокал, поддерживая нас, которые
спасли бы Ложную реку от холода и мрачности деревенской морали.
Вы были как путешественник, который приносит маленькую коробку с песком
из пустошей о пирамидах
и делает их настоящими, а Египет - реальными.
Вы были частью и связаны с великим прошлым,
И все же вы были так близки со многими из нас.
Вы верили в радость жизни.
Вы, казалось, не стыдились плоти.
Вы столкнулись с жизнью, как она есть,
И как это меняется.
Некоторые из нас почти пришли к вам, отец Маллой,
Видя, как ваша церковь предсказала сердце,
И обеспечила это
через Пламя
Петра, Камень Петра.
Ами Грин
НЕ "юноша с седой головой и изможденным глазом",
но старик с гладкой кожей
и черными волосами! У меня было лицо мальчика, пока я жил,
И в течение многих лет душа, которая была жесткой и согнутой,
В мире, который видел меня просто как шутку,
Быть услышанным знакомо, когда это было выбрано,
И загружен как человек, когда он выбрал, не
будучи ни мужчиной, ни мальчиком.
По правде говоря, душа и тело
никогда не созревали, и я говорю вам
То, что столь востребованный приз вечной молодости
- это просто задержка роста.
Кэлвин Кэмпбелл:
Е.Е., кто пинает Судьбу,
расскажи мне, как на этом склоне холма,
спускающемся к реке,
Который противостоит солнцу и южному ветру,
Это растение черпает из воздуха и почвы
Яд и становится ядовитым плющом?
А это растение черпает из того же воздуха и почвы
сладкие эликсиры и краски и становится арбузом?
И оба процветают?
Вы можете обвинить Spoon River в том, что она есть,
но кого вы обвиняете в том, что в вас есть воля,
которая питает себя и делает вас док-сорняком,
джимпсоном, одуванчиком или мулленом
И которые никогда не смогут использовать какую-либо почву или воздух,
чтобы сделать вас жасмином или вистарией?
Генри Лейтон
ГДЕ ты, кто мимо,
Знай, что мой отец был нежным,
И моя мать была жестокой,
Пока я родился целыми такими враждебными половинками,
Не смешанными и не слитыми,
Но каждая отдельная, слабо спаянная вместе.
Некоторые из вас видели меня таким же нежным,
Некоторые такими же жестокими,
Некоторые как оба.
Но ни одна половина меня не привела к моей гибели.
Это было падение на две части,
Никогда не части друг друга,
Это оставило мне безжизненную душу.
Харлан Сьюэлл:
Ты никогда не понимал,
о неизвестный,
Почему я отплатил
Твоей преданной дружбе и деликатному служению
Сначала с уменьшенной благодарностью,
Затем постепенно отводя мое присутствие от тебя,
чтобы я не был вынужден поблагодарить тебя,
И затем с молчанием, которое последовало за
Нашим окончательным Разлучением.
Вы вылечили мою больную душу.
Но чтобы вылечить это,
Ты видел мою болезнь, ты знал мой секрет,
И именно поэтому я сбежал от тебя.
Хотя, когда наши тела поднимаются от боли,
Мы целуем вечно бодрствующие руки,
Которые дали нам полынь, пока мы дрожим.
Для размышлений о полыни,
Душа, которая исцелена, - это другое дело,
Ибо там мы бы стерли из памяти
мягкие слова, ищущие глаза,
И стоим навеки не замечая,
Не столько самой скорби, сколько
руки, которая ее исцелила.
Ипполит Коновалов
Я был оружейником в Одессе.
Однажды ночью полиция ворвалась в комнату,
где группа из нас читала Спенсера.
И захватили наши книги и арестовали нас.
Но я сбежал и приехал в Нью-Йорк,
а затем в Чикаго, а затем к реке Ложка,
где я мог бы спокойно изучать свой Кант
и зарабатывать на жизнь ремонтом оружия.
Посмотри на мои формы! Моя архитектоника
Один для ствола, один для молотка
И другие для других частей оружия!
Ну, теперь не предполагают никакого оружия - кузнец живет
Имело что - нибудь еще , но дублирующие формы
Из них я покажу вам , - ну, все пушки
были бы просто так, с помощью молотка , чтобы ударить
Колпачок и стволом нести выстрел
Все действующие так для сами и все
действуют друг против друга.
И был бы твой мир оружия!
Что ничто не могло освободиться от самого себя,
кроме
формовщика с различными формами, чтобы вылепить металл.
Генри Фиппс.
Я был управляющим воскресной школы,
подставным президентом вагоностроительного завода
и консервного завода,
исполняющим обязанности Томаса Родса и банковской клики;
Мой сын, кассир банка,
Выезд на Родос, дочь,
Мои дни недели были потрачены на зарабатывание денег,
Мои воскресенья в церкви и на молитву.
Во всем винтиком в колесе вещей, как и они:
денег, хозяина и человека, сделанных белыми
краской христианского вероучения.
А потом:
банк рухнул.
Я встал и подсел на разбитую машину
. Колеса с выдувными отверстиями остановились замазкой и покрасились;
Гнилые болты, сломанные стержни;
И только бункер для душ пригоден для повторного использования
В новом пожирателе жизни,
Когда газеты, судьи и волшебники
строят заново.
Я был раздет до костей, но я лежал в Скале веков,
Видя теперь сквозь игру, уже не обман,
И зная, ?праведник будет жить на земле,
Но годы нечестивых сократятся?.
И вдруг доктор Мейерс обнаружил
рак в моей печени.
В конце концов, я не был особой заботой о Боге.
Почему, даже стоя на вершине
выше туманов, по которым я поднялся,
И готовый к большей жизни в мире,
Вечные силы
толкнули меня вперед с толчком.
Гарри Вилмэнсу
Мне только что исполнился двадцать один год,
и Генри Фиппс, руководитель воскресной школы, выступил
с речью в Оперном театре Биндла.
?Честь флага должна быть поддержана, - сказал он,
- будь то нападение варварского племени тагалов
или величайшей державы в Европе?.
И мы приветствовали и приветствовали речь и флаг, который он махал,
когда он говорил.
И я пошел на войну, несмотря на моего отца,
И следовал за флагом, пока не увидел его поднятым
К нашему лагерю на рисовом поле возле Манилы,
И все мы приветствовали и приветствовали его.
Но были мухи и ядовитые вещи;
И была смертельная вода,
И жестокая жара,
И отвратительная, гнилостная пища;
И запах траншеи прямо позади палаток,
где солдаты пошли, чтобы опустошить себя;
И были шлюхи, которые следовали за нами, полные сифилиса;
И зверские поступки между нами или в одиночку,
С издевательствами, ненавистью, унижением среди нас,
И днями отвращения и ночами страха,
К часу атаки через дымящееся болото,
Следуя за флагом,
Пока я не упал с криком, выстрелил через кишок.
Теперь над мной стоит флаг в
Ложке. Флаг!
Флаг!
Джон Уоссон
О! влажная роса трава на лугу в Северной Каролине,
через которую Ребекка следовала за мной, плача, плача,
один ребенок на руках и трое бегущих вдоль плача,
удлинив прощание со мной на войне с англичанами,
А потом долгие, тяжелые годы вплоть до дня Йорктауна.
А потом мои поиски Ребекки,
наконец-то найти ее в Вирджинии.
Тем временем двое детей погибли.
Мы поехали на волах в Теннесси,
оттуда через годы в Иллинойс,
наконец, к реке Ложка.
Мы подстригли траву буйвола,
Мы срубили леса,
Мы построили школьные дома, построили мосты,
Выровняли дороги и возделали поля
Наедине с нищетой, бедствиями, смертью -
Если у Гарри Уилманс, сражавшегося с филиппинцами,
есть флаг его могила
Возьми его от меня.
У многих солдат
идея танцевала перед нами как флаг;
Звук боевой музыки;
Ощущения от ношения оружия;
Продвижение в мире по возвращении домой;
Блеск славы, гнев для врагов;
Мечта о долге перед страной или перед Богом.
Но это были вещи в нас самих, сияющие перед нами,
Они не были силой позади нас,
Который был Всемогущей рукой Жизни,
Как огонь в центре земли, создающий горы,
Или сдерживал воды, которые прорезали их.
Ты помнишь железную ленту
Кузнец Шак Дай, сваренный
вокруг дуба на лужайке Беннета,
из которого можно качать гамак, в котором
могла бы отдыхать дочь Джанет, читая ?
Летние дни??
И что растущее дерево, наконец,
расколол железную ленту?
Но ни одна клетка на всем дереве не
знала, кроме того, что она взволнована жизнью, и
не заботилась, потому что гамак упал
в пыль со стихами Мильтона.
Годвин Джеймс
ГАРРИ УИЛМАНС! Ты, который упал в болоте
возле Манилы, следуя за флагом,
Ты не был ранен величием сна,
Или разрушен неэффективной работой,
Или доведен до безумия сатанинскими корягами;
Вы не были разорваны больными нервами,
и при этом вы не наносили больших ран до старости.
Вы не голодали, потому что правительство кормило вас.
Ты еще не терпел крика "вперед"
К армии, которую ты привел
Против врага с насмешливыми улыбками,
Острее штыков.
Вы не были сражены
невидимыми бомбами.
Вы не были отвергнуты
теми, для кого вы были побеждены.
Вы не ели безвкусный хлеб,
который бедная алхимия сделала из идеалов.
Вы отправились в Манилу, Гарри Уилманс,
Пока я зачислялся в потрепанную армию Ярких
глаз, божественных юношей,
Которые бросились вперед, которые были отброшены назад и упали.
Больные, разбитые, плачущие, лишенные веры,
Следуя за флагом Королевства Небеса.
Мы с тобой, Гарри Уилманс, пали
несколькими нашими способами, не зная
добра из зла, поражения от победы,
Ни то, что лицо, которое улыбается
За демонической маской.
Король Лимана
ВЫ, прохожий, можете подумать, что Судьба
- это провал вне себя,
вокруг которого вы можете ходить, используя предвидение
и мудрость.
Таким образом, вы верите, рассматривая жизни других людей,
Как тот, кто подобен Богу, склоняется над муравейником,
Видя, как можно избежать их трудностей.
Но перейдите к жизни: со
временем вы увидите, как судьба приближается к вам
в форме вашего собственного изображения в зеркале;
Или ты будешь сидеть один у своего очага,
И вдруг твой стул будет держать гостя,
И ты узнаешь этого гостя
И прочитайте подлинное сообщение его глаз.
Кэролайн Брэнсон
С нашими сердцами, как дрейфующие солнца, если бы мы только гуляли,
Как часто раньше, апрельские поля до звездного света,
Шелкуют безвидимой марлей тьма
Под обрывом, наше место в лесу,
Куда поворачивает ручей! Если бы мы перешли от ухаживания,
Как ноты музыки, которые сливаются вместе, в победу,
В вдохновенной импровизации любви!
Но отбросить нас назад, как песня, положило конец
стремительному заклинанию плоти,
В котором наши души упали в обморок, вниз, вниз,
Где не было ни времени, ни пространства, ни нас самих -
Уничтоженные в любви!
Оставить их в комнате с лампами:
И стоять с нашей Тайной насмешкой,
И прятаться среди цветов и мандолин,
На всех смотрят между салатом и кофе.
И увидеть
, как он дрожит , и почувствовать себя предводителем, как тот, кто подписывает облигацию -
Не пылающий дарами и обещаниями, нагроможденными
румяными руками по лбу.
А потом, о ночь! раздумывать! непривлекательный!
Со всеми нашими ухаживаниями, уничтоженными победой,
В выбранной комнате за час, который был известен всем!
На следующий день он сидел так вяло, почти холодно,
Так странно изменился, удивляясь, почему я плакал,
До своего рода больного отчаяния и сладострастного безумия.
Захватил нас, чтобы заключить договор смерти.
Стебель земной сферы,
Хрупкий, как звездный свет;
Ожидание, чтобы быть снова привлеченным в поток творения.
Но в следующий раз, когда его рожают,
пристально смотрят на Рафаэля и святого Франциска
Иногда, когда они проходят.
Ибо я их младший брат,
Чтобы быть ясно известным лицом к лицу
Через цикл рождения в дальнейшем бежать.
Вы можете знать семя и почву;
Вы можете почувствовать холодный дождь,
Но только земля - ;;сфера, только небо.
Знает секрет семени
В брачной камере под землей.
Снова
брось меня в поток, Дай мне еще одну попытку -
Спаси меня, Шелли!
Энн Ратледж
OUT от меня недостойных и неизвестных
Вибрации бессмертной музыки;
?Со злобой ни к кому, с милосердием ко всем?.
Из меня прощение миллионов по отношению к миллионам
И благодетельное лицо нации,
сияющей справедливостью и правдой.
Я - Энн Ратледж, которая спит под этими сорняками,
Любимая в жизни Авраам Линкольн, Он
пришел к нему не через союз, но через разлуку.
Цвети навсегда, о республика,
Из праха моего лона!
Гамлет Микур
В затяжной лихорадке многие видения приходят к тебе:
Я снова был в маленьком доме,
С его великим двор клевера
Бежим к забору, в
тени дуба,
где мы, дети, качаемся.
И все же маленький дом был усадебным залом,
установленным на газоне, а у газона было море.
Я был в комнате, где маленький Пол
задушил от дифтерии,
но все же это была не эта комната ...
Это была солнечная веранда, обнесенная
окнами с зеркалами,
И в кресле сидел человек в темном плаще
с лицом, похожим на Еврипида.
Он пришел навестить меня, или я навестил его - я не мог сказать.
Мы могли слышать стук моря, клевер кивнул
под летним ветром, и маленький Пол пришел
с цветами клевера к окну и улыбнулся.
Тогда я сказал: ?Что такое? божественное отчаяние ?, Альфред??
?Вы читали? Слезы, пустые слезы ??? он спросил.
?Да, но вы не выражаете там божественное отчаяние?.
?Мой бедный друг, - ответил он, - вот почему отчаяние
было божественным?.
Мейбл Осборн
ВАШИ красные цветы среди зеленых листьев
Опадают, прекрасная герань!
Но вы не просите воды.
Вы не можете говорить!
Вам не нужно говорить -
все знают, что вы умираете от жажды,
но они не приносят воду!
Они проходят, говоря:
?Герань хочет воды?.
И я,
Я, который любил тебя, Ложная река,
И жаждал твоей любви,
Увядший перед твоими глазами, Ложная река -
Жаждущий, жаждущий,
Безмолвный от целомудрия души, чтобы просить тебя о любви,
Ты, кто знал и видел меня, погибнуть перед тобой,
Как эта герань который кто-то посадил на меня,
и оставил умирать.
Уильям Х. Херндон
. У окна в старом доме,
сидящего на обрыве, возвышающегося над милями долины,
Мои трудовые дни закрыты, я переживаю упадок жизни,
День за днем ;;я смотрю в свою память,
Как тот, кто смотрит на волшебницу. 'Хрустальный шар,
И я видел фигуры прошлого,
Как будто в театральном представлении, сверкающем сияющим сном,
Пройдите через невероятную сферу времени.
И я видел, как человек восстает из земли, как легендарный великан,
И бросается на бессмертную судьбу,
Мастер великих армий, глава республики,
Собравшись в дифирамб рекреационной песни
. Эпические надежды народа;
В то же время Вулкан суверенных огней,
Где были выбиты нетленные щиты и мечи
От духов, закаленных на небесах.
Посмотри в кристалл!
Посмотрите, как он спешит
К тому месту, где его путь ведет к пути
Ребенка Плутарха и Шекспира.
О Линкольн, актер действительно, хорошо играет свою роль
И Бут, который ходил в подражательной пьесе в пьесе,
Часто и часто я видел тебя,
Когда каркающие вороны летели к лесу
над моим домом - на вершине торжественного заката,
Там у моего окна, В
одиночку.
Резерфорд Макдауэлл
ОНИ принесли мне амбротипы
старых пионеров для увеличения.
И иногда один сидел за мной ...
Кто-то, кто был в существе,
Когда гигантские руки из чрева мира
Разорвал республику.
Что это было в их глазах?
Потому что я никогда не мог постичь
этот мистический пафос опущенных век
и безмятежную печаль их глаз.
Это было похоже на лужу воды,
Среди дубов на краю леса,
Где опадают листья,
Как ты слышишь ворону петуха
Из дальнего фермерского дома, виден около холмов,
Где живет третье поколение, и сильные мужчины
И сильные женщины ушли и забыли.
И эти внуки - дети и правнуки
Пионеров!
Воистину, мой фотоаппарат запечатлел их лица тоже,
С таким большим количеством старой силы ушло,
И старая вера ушла,
И старое мастерство жизни ушло,
И старая смелость ушла,
Который трудится, любит, страдает и поет
под солнцем !
Ханна Армстронг
Я написал ему письмо с просьбой о старых временах, ради
Освободить моего больного мальчика от армии;
Но, возможно, он не мог прочитать это.
Затем я отправился в город и попросил Джеймса Гарбера,
который прекрасно написал, написать ему письмо.
Но, возможно, это было потеряно в почте.
Итак, я проделал весь путь до Вашингтона.
Я больше часа находил Белый дом.
И когда я нашел это, они отвернулись от меня,
скрывая свои улыбки.
Тогда я подумал: ?О, ну, он не такой, как когда я сел на него,
и он и мой муж работали вместе,
и все мы называли его Абэ, там, в Менарде?.
В последнюю попытку я повернулся к охраннику и сказал:
?Пожалуйста, скажите, что это старая тетя Ханна Армстронг
От Иллинойс, пришел к нему о ее больном мальчике
в армии.?
Ну, как раз в момент , когда они впустить меня!
И когда он увидел меня , он сломал в смехе,
И бросил свой бизнес в качестве президента,
и написал в своем собственном рука разряда Дуга,
Говоря о времени первых дней,
И рассказывая истории.
Метки:
