Билли Коллинз. Аристотель
Вот – начало.
Почти всё ещё может случиться.
И именно там обнаруживаешь
сотворение света, рыбу, что извиваясь, вылезает на сушу,
и первое слово "Потерянного Рая" (1) на чистой странице.
Вспомни о яйце (2), о букве "А",
о женщине, гладящей бельё на пустой сцене, (3)
когда подымают тяжелый занавес.
Это – исток, Начало.
Рассказчик, вещая от первого лица, представляется публике
и объявляет о своей родословной.
Меццо-сопрано, стоя в кулисах, ждёт.
Меж тем альпинисты изучают карту
или натягивают длинные шерстяные носки.
Это – самая рань: до Ковчега тьма лет, и рассвета не видно.
Звериный профиль размытым пятном
проступает на ст`енах пещеры,
и ты пока не научился ползать.
Это – дебютный ход, гамбит, –
пешка, что пробивается вперед на дюйм.
Это – п е р в а я ночь с Ней –
и первая ночь – без неё.
Это лишь первая часть,
когда колеса едва начинают вертеться,
и лифт только-только начинает подъём –
перед тем, как дверям, шатнувшись, раскрыться.
И вот – середина.
Вещи теперь усложнились: у них было время.
Но сейчас – это грязный х о л с т , – и простота и с ч е з л а .
Города пустили ростки вдоль рек, –
кишат людьми, снующими всюду: у всех – свои цели;
миллионы интриг, миллионы бешеных глаз.
Несбывшиеся надежды скинули тут заплечный
мешоки растянули продранную палатку.
Это – вязкая часть, где сюжет застывает намертво,
а действие вдруг изменяет направленье на обратное
или шарахается вбок, в липкую яму.
Здесь рассказчик посвящает длинный абзац проблеме,
почему Мириам не хочет ребенка от Эдуарда.
Кто-то прячет письмо под подушкой.
Здесь к небесам возносится ария –
песнь об измене, посолённая местью.
А отряд альпинистов прочно залип на уступе, –
на полпути к вершине .
Это связь аккордов, – томительная модуляция.
Это – гуща вещей.
Столько всего сгруд'илось в середину:
гитары Испании, горы спелых авокадо,
русские мундиры, шумные пирушки,
поцелуи у озера, споры за тонкой перегородкой –
всё не назовешь, всего не передумаешь...
А вот – конец:
перевернутый автомобиль в кювете,
река, потерявшая имя в океане,
длинная морда лошади на фотофинише,
коснувшаяся белой вертикальной черты.
Это – завершающий штрих, последний слон в процессии,
опустевшая инвалидная коляска –
и голуби, вернувшиеся в сумерках на голубятню.
Здесь сцена забросана трупами,
рассказчик разводит персонажей по камерам,
а все альпинисты – в могилах.
Это – я, нашедший искомое слово,
и ты – захлопнувший книгу.
Это – Сильвия Плат на кухне – (4)
и Святой Климентий с якорем на шее. (5)
Это – уцелевшая пылинка, (6)
истончившаяся в ничто.
Это – конец, согласно Аристотелю, (7)
то, чего все мы давно ожидаем,
то, к чему всё на свете приходит –
точка прибытия, о которой мы вечно думаем:
краткая вспышка в небе,
шляпа на гвозде, и за дверью лачуги – кучами – листья.
___________________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЕ переводчика. Пояснение к названию: всё стихотворение
пронизано понятиями, имеющими отношение к аристотелевской
философии: аллюзия на предысторию его космогонии – рыба, выходящая
на сушу, яйцо и тд.
(1) Знаменитое произведение Мильтона.
(2) От латинского выражения (произошедшего от греческого
аналога) "Помни о яйце"; смысл – "Помни об истоках".
(3) Возможно, имеется в виду пьеса Осборна "Оглянись во гневе".
(4) Выдающаяся американская поэтесса; покончила жизнь
самоубийством, включив газ на кухне.
(5) Св. Климентия утопили в море, привязав его к якорю.
(6) Намёк на аристотелевский образ человеческой души
("О душе").
(7) Автор обыгрывает здесь суждение Аристотеля о цельности
поэтического произведения (трагедии), сказавшего в своем
труде "Поэтика: Целостность трагедии": "Трагедия есть
воспроизведение действия законченного и целого, имеющего
определенный объем... Целое – то, что имеет начало, середину
и конец." Коллинз четко рисует эти начало, середину и конец,
наполняя их множеством смыслов и ассоциаций из окружающей
жизни и Истории, как бы говоря: "Вот что вы называете
цельностью!"
ARISTOTLE
by Billy Collins
This is the beginning.
Almost anything can happen.
This is where you find
the creation of light, a fish wriggling onto land,
the first word of Paradise Lost on an empty page.
Think of an egg, the letter A,
a woman ironing on a bare stage
as the heavy curtain rises.
This is the very beginning.
The first-person narrator introduces himself,
tells us about his lineage.
The mezzo-soprano stands in the wings.
Here the climbers are studying a map
or pulling on their long woolen socks.
This is early on, years before the Ark, dawn.
The profile of an animal is being smeared
on the wall of a cave,
and you have not yet learned to crawl.
This is the opening, the gambit,
a pawn moving forward an inch.
This is your first night with her,
your first night without her.
This is the first part
where the wheels begin to turn,
where the elevator begins its ascent,
before the doors lurch apart.
This is the middle.
Things have had time to get complicated,
messy, really. Nothing is simple anymore.
Cities have sprouted up along the rivers
teeming with people at cross-purposes—
a million schemes, a million wild looks.
Disappointment unshoulders his knapsack
here and pitches his ragged tent.
This is the sticky part where the plot congeals,
where the action suddenly reverses
or swerves off in an outrageous direction.
Here the narrator devotes a long paragraph
to why Miriam does not want Edward's child.
Someone hides a letter under a pillow.
Here the aria rises to a pitch,
a song of betrayal, salted with revenge.
And the climbing party is stuck on a ledge
halfway up the mountain.
This is the bridge, the painful modulation.
This is the thick of things.
So much is crowded into the middle—
the guitars of Spain, piles of ripe avocados,
Russian uniforms, noisy parties,
lakeside kisses, arguments heard through a wall—
too much to name, too much to think about.
And this is the end,
the car running out of road,
the river losing its name in an ocean,
the long nose of the photographed horse
touching the white electronic line.
This is the colophon, the last elephant in the parade,
the empty wheelchair,
and pigeons floating down in the evening.
Here the stage is littered with bodies,
the narrator leads the characters to their cells,
and the climbers are in their graves.
It is me hitting the period
and you closing the book.
It is Sylvia Plath in the kitchen
and St. Clement with an anchor around his neck.
This is the final bit
thinning away to nothing.
This is the end, according to Aristotle,
what we have all been waiting for,
what everything comes down to,
the destination we cannot help imagining,
a streak of light in the sky,
a hat on a peg, and outside the cabin, falling leaves.
(с английского)
Почти всё ещё может случиться.
И именно там обнаруживаешь
сотворение света, рыбу, что извиваясь, вылезает на сушу,
и первое слово "Потерянного Рая" (1) на чистой странице.
Вспомни о яйце (2), о букве "А",
о женщине, гладящей бельё на пустой сцене, (3)
когда подымают тяжелый занавес.
Это – исток, Начало.
Рассказчик, вещая от первого лица, представляется публике
и объявляет о своей родословной.
Меццо-сопрано, стоя в кулисах, ждёт.
Меж тем альпинисты изучают карту
или натягивают длинные шерстяные носки.
Это – самая рань: до Ковчега тьма лет, и рассвета не видно.
Звериный профиль размытым пятном
проступает на ст`енах пещеры,
и ты пока не научился ползать.
Это – дебютный ход, гамбит, –
пешка, что пробивается вперед на дюйм.
Это – п е р в а я ночь с Ней –
и первая ночь – без неё.
Это лишь первая часть,
когда колеса едва начинают вертеться,
и лифт только-только начинает подъём –
перед тем, как дверям, шатнувшись, раскрыться.
И вот – середина.
Вещи теперь усложнились: у них было время.
Но сейчас – это грязный х о л с т , – и простота и с ч е з л а .
Города пустили ростки вдоль рек, –
кишат людьми, снующими всюду: у всех – свои цели;
миллионы интриг, миллионы бешеных глаз.
Несбывшиеся надежды скинули тут заплечный
мешоки растянули продранную палатку.
Это – вязкая часть, где сюжет застывает намертво,
а действие вдруг изменяет направленье на обратное
или шарахается вбок, в липкую яму.
Здесь рассказчик посвящает длинный абзац проблеме,
почему Мириам не хочет ребенка от Эдуарда.
Кто-то прячет письмо под подушкой.
Здесь к небесам возносится ария –
песнь об измене, посолённая местью.
А отряд альпинистов прочно залип на уступе, –
на полпути к вершине .
Это связь аккордов, – томительная модуляция.
Это – гуща вещей.
Столько всего сгруд'илось в середину:
гитары Испании, горы спелых авокадо,
русские мундиры, шумные пирушки,
поцелуи у озера, споры за тонкой перегородкой –
всё не назовешь, всего не передумаешь...
А вот – конец:
перевернутый автомобиль в кювете,
река, потерявшая имя в океане,
длинная морда лошади на фотофинише,
коснувшаяся белой вертикальной черты.
Это – завершающий штрих, последний слон в процессии,
опустевшая инвалидная коляска –
и голуби, вернувшиеся в сумерках на голубятню.
Здесь сцена забросана трупами,
рассказчик разводит персонажей по камерам,
а все альпинисты – в могилах.
Это – я, нашедший искомое слово,
и ты – захлопнувший книгу.
Это – Сильвия Плат на кухне – (4)
и Святой Климентий с якорем на шее. (5)
Это – уцелевшая пылинка, (6)
истончившаяся в ничто.
Это – конец, согласно Аристотелю, (7)
то, чего все мы давно ожидаем,
то, к чему всё на свете приходит –
точка прибытия, о которой мы вечно думаем:
краткая вспышка в небе,
шляпа на гвозде, и за дверью лачуги – кучами – листья.
___________________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЕ переводчика. Пояснение к названию: всё стихотворение
пронизано понятиями, имеющими отношение к аристотелевской
философии: аллюзия на предысторию его космогонии – рыба, выходящая
на сушу, яйцо и тд.
(1) Знаменитое произведение Мильтона.
(2) От латинского выражения (произошедшего от греческого
аналога) "Помни о яйце"; смысл – "Помни об истоках".
(3) Возможно, имеется в виду пьеса Осборна "Оглянись во гневе".
(4) Выдающаяся американская поэтесса; покончила жизнь
самоубийством, включив газ на кухне.
(5) Св. Климентия утопили в море, привязав его к якорю.
(6) Намёк на аристотелевский образ человеческой души
("О душе").
(7) Автор обыгрывает здесь суждение Аристотеля о цельности
поэтического произведения (трагедии), сказавшего в своем
труде "Поэтика: Целостность трагедии": "Трагедия есть
воспроизведение действия законченного и целого, имеющего
определенный объем... Целое – то, что имеет начало, середину
и конец." Коллинз четко рисует эти начало, середину и конец,
наполняя их множеством смыслов и ассоциаций из окружающей
жизни и Истории, как бы говоря: "Вот что вы называете
цельностью!"
ARISTOTLE
by Billy Collins
This is the beginning.
Almost anything can happen.
This is where you find
the creation of light, a fish wriggling onto land,
the first word of Paradise Lost on an empty page.
Think of an egg, the letter A,
a woman ironing on a bare stage
as the heavy curtain rises.
This is the very beginning.
The first-person narrator introduces himself,
tells us about his lineage.
The mezzo-soprano stands in the wings.
Here the climbers are studying a map
or pulling on their long woolen socks.
This is early on, years before the Ark, dawn.
The profile of an animal is being smeared
on the wall of a cave,
and you have not yet learned to crawl.
This is the opening, the gambit,
a pawn moving forward an inch.
This is your first night with her,
your first night without her.
This is the first part
where the wheels begin to turn,
where the elevator begins its ascent,
before the doors lurch apart.
This is the middle.
Things have had time to get complicated,
messy, really. Nothing is simple anymore.
Cities have sprouted up along the rivers
teeming with people at cross-purposes—
a million schemes, a million wild looks.
Disappointment unshoulders his knapsack
here and pitches his ragged tent.
This is the sticky part where the plot congeals,
where the action suddenly reverses
or swerves off in an outrageous direction.
Here the narrator devotes a long paragraph
to why Miriam does not want Edward's child.
Someone hides a letter under a pillow.
Here the aria rises to a pitch,
a song of betrayal, salted with revenge.
And the climbing party is stuck on a ledge
halfway up the mountain.
This is the bridge, the painful modulation.
This is the thick of things.
So much is crowded into the middle—
the guitars of Spain, piles of ripe avocados,
Russian uniforms, noisy parties,
lakeside kisses, arguments heard through a wall—
too much to name, too much to think about.
And this is the end,
the car running out of road,
the river losing its name in an ocean,
the long nose of the photographed horse
touching the white electronic line.
This is the colophon, the last elephant in the parade,
the empty wheelchair,
and pigeons floating down in the evening.
Here the stage is littered with bodies,
the narrator leads the characters to their cells,
and the climbers are in their graves.
It is me hitting the period
and you closing the book.
It is Sylvia Plath in the kitchen
and St. Clement with an anchor around his neck.
This is the final bit
thinning away to nothing.
This is the end, according to Aristotle,
what we have all been waiting for,
what everything comes down to,
the destination we cannot help imagining,
a streak of light in the sky,
a hat on a peg, and outside the cabin, falling leaves.
(с английского)
Метки:
