Роберт Фрост Место для третьей и Топорище

Роберт Фрост Место для третьей
(С английского).

Что толку говорить об этих браках !
По три у каждого. Был равный счёт.
Она три раза выходила замуж,
а перед смертью стала размышлять.
Казалось ей, что будет очень горько
в ряду с тремя умершими детьми
и так же - с парой жён живого мужа.
Она и не таила тех тревог,
и Лейбану сказала: "Ты обычно
разумен, и сейчас не ошибись.
Не положи меня к покойным жёнам".

Муж сам решил её похоронить
лишь с теми, с кем она сама захочет,
кто ей по нраву. Твёрдо обещал
исполнить просьбу. Но, заметив
Элизин строгий и тревожный взгляд,
решил, что сделает всё то, что в силах
и даже больше, чем он ей поклялся.
Надеялся, что он на то способен.
Хвалил усопших ближних сверх заслуг
и ждал, кого из них жена одобрит.
Сам думал о могиле для себя,
теперь был должен заказать обоим.
Велик ли будет камень, он не знал:
решил продать ярмо, чтоб были деньги.
Подумал о кладбищенских цветах.
Цветы среди могил смягчают горе.
Пока растут, и горе не умрёт:
нет позабывших, нет и позабытых.
Пренебрегать цветами неумно,
но выбрал бы невянущую зелень.
И вот возникли мысли поценней -
не сыщется ли вдруг могила парня,
что с ней венчался больше для забав,
чем как с хозяйкой. Знавшие смеялись.
Захочет ли с ним лечь в последнем сне ?
Где ж та могила ? Как тот парень звался ?

Надгробье было в ближнем городке.
Читалось: "Джону, Нежному Супругу".
С ним рядом было место для сестры,
живой, но одинокой старой девы.
Сестра решала, положить ли здесь
Элизу, рядом с самым первым мужем.
Что ж ! Лейбан тут же посетил сестру,
но не сказал, что сам решил зарыть
Элизу вместе с первою любовью.
О том, с кем лечь не хочет, умолчал.
Лицо сестрицы сморщилось при этом.
Ей задан был ответственный вопрос.
Боясь ошибки, порешила думать.
Заботлив Лейбан, но бедняк и стар.
Она сама - такая же старуха.
Уставила в него унылый взор.
Сказала, чтоб прошёлся по делам,
не уезжал и подождал ответа,
пока она прикинет что к чему
и отчего тот Лейбан так взволнован.
(Хотела рассмотреть его насквозь).

Она ещё раз видела Элизу,
когда та снова сделалась вдовой,
и пригласила в дом, чтоб отдохнула,
пока не вышла вновь за бедняка,
чтоб стать в его жилье домохозяйкой.
Она с Элизою была дружна.
И смела ли она судить о браках,
когда о них и в Библии - лишь мрак ?
Спор с Лейбаном сестра не затевала.
Того и так уж выгладила жизнь.
Ей не хотелось, чтоб он ждал напрасно
с момента смерти и до похорон.
Едва его снаружи увидала,
поторопилась дать ему ответ
и встретила, как он пришёл, у двери.
И Лейбан угадал, что он услышит.
Она скривила жалкий старый рот,
чтоб выдать справедливое решенье,

как сквозь экран, не открывая дверь:
"Нет-нет ! Не с Джоном. Я не вижу смысла.
Элиза знала вдоволь и других".

И Лейбан должен был вернуться к плану
похоронить жену без никого.
У самого ж теперь мог быть свой выбор,
когда настанет время умереть.

Robert Frost Place for a Third

Nothing to say to all those marriages!
She had made three herself to three of his.
The score was even for them, three to three.
But come to die she found she cared so much:
She thought of children in a burial row;
Three children in a burial row were sad.
One man’s three women in a burial row —
Somehow made her impatient with the man.
And so she said to Laban, “You have done
A good deal right: don’t do the last thing wrong.
Don’t make me lie with those two other women.”

Laban said, No, he would not make her lie
With any one but that she had a mind to.
If that was how she felt, of course, he said.
She went her way. But Laban having caught
This glimpse of lingering person in Eliza,
And anxious to make all he could of it
With something he remembered in himself,
Tried to think how he could exceed his promise,
And give good measure to the dead, though thankless.
If that was how she felt, he kept repeating.
is first thought under pressure was a grave
In a new boughten grave plot by herself,
Under he didn’t care how great a stone:
He’d sell a yoke of steers to pay for it.
And weren’t there special cemetery flowers,
That once grief sets to growing, grief may rest:
The flowers will go on with grief awhile,
And no one seem neglecting or neglected?
A prudent grief will not despise such aids.
He thought of evergreen and everlasting.
And then he had a thought worth many of these.
Somewhere must be the grave of the young boy
Who married her for playmate more than helpmate,
And sometimes laughed at what it was between them
How would she like to sleep her last with him?
Where was his grave? Did Laban know his name?

He found the grave a town or two away,
The headstone cut with John, Beloved Husband,
Beside it room reserved, the say a sister’s,
A never-married sister’s of that husband,
Whether Eliza would be welcome there.
The dead was bound to silence: ask the sister.
So Laban saw the sister, and, saying nothing
Of where Eliza wanted not to lie,
And who had thought to lay her with her first love,
Begged simply for the grave. The sister’s face
Fell all in wrinkles of responsibility.
She wanted to do right. She’d have to think.
Laban was old and poor, yet seemed to care;
And she was old and poor—but she cared, too.
They sat. She cast one dull, old look at him,
Then turned him out to go on other errands
She said he might attend to in the village,
While she made up her mind how much she cared—
And how much Laban cared—and why he cared.
(She made shrewd eyes to see where he came in).

She’d looked Eliza up her second time,
A widow at her second husband’s grave,
And offered her a home to rest awhile.
Before she went the poor man’s widow’s way,
Housekeeping for the next man out of wedlock.
She and Eliza had been friends through all.
Who was she to judge marriage in a world
Whose Bible’s so confused up in marriage counsel?
The sister had not come across this Laban;
A decent product of life’s ironing-out;
She must not keep him waiting. Time would press
Between the death day and the funeral day.
So when she saw him coming in the street
She hurried her decision to be ready
To meet him with his answer at the door.
Laban had known about what it would be
From the way she had set her poor old mouth,
To do, as she had put it, what was right.

She gave it through the screen door closed between them
“No, not with John. There wouldn’t be no sense.
Eliza’s had too many other men.”

Laban was forced to fall back on his plan
To buy Eliza a plot to lie alone in:
Which gives him for himself a choice of lots
When his time comes to die and settle down.
1923 "New Hampshire".

Примечание.
Русских переводов стихотворения Place for a Third в Интернете не обнаружено.


Роберт Фрост Топорище
(С английского).

Порой взнесёшь топор над головой,
как он уж схвачен там ольховой веткой.
Со мной такое было уж в лесу.
Теперь, когда рубил ольховый комель,
решил, что вновь мешается ольха,
но это мой сосед Батист подкрался
ко мне в моём заснеженном дворе,
пока я обрабатывал колоду,
и я тут ничего не мог поделать.
Топор схватил он ловко, на лету.
Увидев, что меня он пересилил,
он мой топор уже не отпускал,
а после заграбастал без помехи.
Я знал его не слишком хорошо,
чтоб угадать, в чём дело. Он, возможно,
хотел меня сперва разоружить,
а после в чём-то упрекнуть соседа.
Винил он не меня. "Плохой топор !" -
сказал он на французисто-английском.
Ему был не по нраву инструмент -
мне продали дурное топорище.
"Токарная работа" - он сказал,
царапнув ногтем гладкую поверхность.
На ней остался штрих, как след змеи,
как символ доллара в любой банкноте.
"В миг треснет, только крепенько ударь.
Разрезаны древесные волокна".
Пусть даже так. Но он то здесь при чём ?

"Зайди ко мне. Я дам тебе другое -
из гикори, чтоб гнулась рукоять.
Сам вырежу, и будет крепкой-крепкой".

Хотел продать ? Об этом речь не шла.

"Когда зайдёшь ? Я сделаю бесплатно.
Сегодня ?"

"Да, сегодня вечерком".

У перегретых кухонных конфорок
я поздоровался, когда вошёл.
Батист не спрашивал, зачем явился,
хоть запоздал, он помнил уговор.
Я не считал: приду - доставлю радость.
(Какая радость ? - Речь о топоре !).
Откуда было знать, что в этом деле
он эрудированней всех других.
По мне он был обычнейшим соседом,
но в окруженье янки - как француз -
он тщился получить высокий рейтинг.

Его жена крутилась, суетясь,
как весь наш мир, в её качалке-кресле:
назад - вперёд, из тени - в тень.
Она была попеременно всюду.
Боками чуть не упиралась в печь.
Её всё время стерегла опасность.
Могла со всей качалкой пострадать,
но всё не прекрщала обороты.
"Она в английском очень не сильна".
А я боялся, что пойдут вопросы
к обоим, потому что поняла,
что мы решаем некую проблему.
Батист слегка был этим раздражён,
но больше думая, что не успеет
исполнить утреннее обещанье,
а я начну его подозревать,
что он и не желает это сделать.

Но тут он вынул кучку топорищ
из своего запаса, чтобы выбрать
такое, чтоб сгодилось для меня.
В мою задачу вовсе не входило
судить о красоте и про размер.
Но демонстрация была на пользу.
Батист ценил отсутствие сучков
и, как в мече, что гнётся о колено,
изящный и пружинистый изгиб.
Такой был в образцовых топорищах.
Он узнавал, где резалось ножом,
не признавал станочного точенья.
Ценил естественную кривизну -
чтоб топорище было понадёжней.
Он резал рукоять суровою рукой
и проверял, годна ли для насадки.
"Ну-ну ! - решал. - Подходит в аккурат".
Батист затягивал свою работу -
ему был по сердцу и сам процесс.

Беседа шла о школьном обученье.
Батист стремился уберечь детей -
забрать их всех, о чём всегда старался,
не сомневаясь, изо всяких школ,
где обучают их изготовленью
фальшивых плохо сделанных вещиц
и прививают этим вредный навык.
Подделками забиты все дома...
Я дружелюбно выслушал всё это.
В сомнениях он был частично прав.
Как реагировать на все упрёки,
зависит от ответственных людей.

Потом он отряхнул с колен всю стружку.
Топор в копытце укрепил стоймя.
Тот был прямым, но с небольшим изгибом,
как Змей, что злобно встал на хвост в Раю:
тяжёлый сверху на коротком утолщенье,
блестел ручной отделкой. Синела сталь.
Батист отпрянул и сказал с акцентом,
прищурясь и довольный образцом:
"Ну, вот и посадили кочетка !"

Robert Frost The Ax-Helve

I’ve known ere now an interfering branch
Of alder catch my lifted ax behind me.
But that was in the woods, to hold my hand
From striking at another alder’s roots,
And that was, as I say, an alder branch.
This was a man, Baptiste, who stole one day
Behind me on the snow in my own yard
Where I was working at the chopping-block,
And cutting nothing not cut down already.
He caught my ax expertly on the rise,
When all my strength put forth was in his favor,
Held it a moment where it was, to calm me,
Then took it from me—and I let him take it.
I didn’t know him well enough to know
What it was all about. There might be something
He had in mind to say to a bad neighbor
He might prefer to say to him disarmed.
But all he had to tell me in French-English
Was what he thought of—not me, but my ax,
Me only as I took my ax to heart.
It was the bad ax-helve someone had sold me —
“Made on machine,” he said, plowing the grain
With a think thumbnail to show how it ran
Across the handle’s long-drawn serpentine —
Like the two strokes across a dollar sign.
“You give her one good crack, she’s snap raght off.
Den where’s your hax-ead flying t’rough de hair?”
Admitted; and yet, what was that to him?

“Come on my house and I put you one in
What’s las’ awhile—good hick’ry what’s grow crooked.
De second growt’ I cut myself—tough, tough!”

Something to sell? That wasn’t how it sounded.

“Den when you say you come? It’s cost you nothing.
Tonaght?

As well tonight as any night.
Beyond an over-warmth of kitchen stove
My welcome differed from no other welcome.
Baptiste knew best why I was where I was.
So long as he would leave enough unsaid,
I shouldn’t mind his being overjoyed
(If overjoyed he was) at having got me
Where I must judge if what he knew about an ax
That not everybody else knew was to count
For nothing in the measure of a neighbor.
Hard if, though cast away for life ’mid Yankee,
A Frenchman couldn’t get his human rating!

Mrs. Baptiste came in and rocked a chair
That had as many motions as the world:
One back and forward, in and out of shadow,
That got her nowhere; one more gradual,
Sideways, that would have run her on the stove
In time, had she not realized her danger
And caught herself up bodily, chair and all,
And set herself back where she started from.
“She ain’t spick too much Henglish—dat’s too bad.”
I was afraid, in brightening first on me,
Then on Baptiste, as if she understood
What passed between us, she was only feigning.
Baptiste was anxious for her; but no more
Than for himself, so placed he couldn’t hope
To keep his bargain of the morning with me
In time to keep me from suspecting him
Of really never having meant to keep it.

Needlessly soon he had his ax-helves out,
A quiverful to choose from, since he wished me
To have the best he had, or had to spare—
Not for me to ask which, when what he took
Had beauties he had to point me out at length
To insure their not being wasted on me.
He liked to have it slender as a whipstock,
Free from the least knot, equal to the strain
Of bending like a sword across the knee.
He showed me that the lines of a good helve
Were native to the grain before the knife
Expressed them, and its curves were no false curves
Put on it from without. And there its strength lay
For the hard work. He chafed its long white body
From end to end with his rough hand shut round it.
He tried it at the eye-hole in the ax-head.
“Hahn, hahn,” he mused, “don’t need much taking down.”
Baptiste knew how to make a short job long
For love of it, and yet not waste time either.

Do you know, what we talked about was knowledge?
Baptiste on his defense about the children
He kept from school, or did his best to keep—
Whatever school and children and our doubts
Of laid-on education had to do
With the curves of his ax-helves and his having
Used these unscrupulously to bring me
To see for once the inside of his house.
Was I desired in friendship, partly as someone
To leave it to, whether the right to hold
Such doubts of education should depend
Upon the education of those who held them?

But now he brushed the shavings from his knee
And stood the ax there on its horse’s hoof,
Erect, but not without its waves, as when
The snake stood up for evil in the Garden, —
Top-heavy with a heaviness his short,
Thick hand made light of, steel-blue chin drawn down
And in a little — a French touch in that.
Baptiste drew back and squinted at it, pleased;
“See how she’s cock her head!”
(1917) 1923 "New Hampshire"

Примечание.
Переводов стихотворения Ax-Helve на русский язык в Интернете не обнаружено.