Пора покоса
(Из Галактиона Табидзе)
МОГИЛЬЩИК
Если кто-то умирает — так сказал ты мне, могильщик? —
даже тень его не может нас тревожить, духом нищих...
Нет, не верю я насмешке! Не кощунствуй, ради Бога:
потерявших близких сердцу — скорбью выстлана дорога!
Нынче май, согреты солнцем и вершины, и долины,
вновь цветы луга расшили, декабрем неодолимы;
юный ветер, ластясь к розам, в травы падает с разбега,
белый цвет омыл деревья — эта нега чище снега...
Но гляди — вон к той могиле вновь пришла вдова и плачет,
он печали став прелестней, жгучих слез она не прячет.
Помнишь, мужа хоронила, горевала — не вчера ли?
И сегодня эти очи влажный блеск не потеряли:
днем покоя не находит, сна не ведает ночами,
а лицом — еще прекрасней от божественной печали.
Каждый день она приходит к молчаливому надгробью,
и черты ее земные неземной облиты скорбью.
Чем помочь ей? Я не знаю. Погоди, могильщик, тише, —
ты не слышал стона глуше, ты не ведал чувства выше:
?Пусть исчезну, как туман, я, как полночное виденье,
пусть мне сердце рвет на части образ твой, как наважденье,
в час любой из мне сочтенных, где б ни вел мой путь, повсюду,
если я тебя не вспомню, если я тебя забуду!?
Неужели снова скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
Вновь распахнуты ворота, снова кто-то глухо стонет.
Молодой мужчина в горе — он любовь свою хоронит.
Он ни зги не видит, кроме дорогого сердцу гроба.
Разве это повторимо? Ты гляди, могильщик, в оба:
скорбь его границ не знает, об одном его молитвы,
и горячими слезами плиты кладбища политы.
Он клянется: ?Пусть истлеют мои кости на погосте,
даже солнце пусть не греет мои проклятые кости;
пусть исчезну, как туман, я, как полночное виденье,
пусть мне сердце рвет на части образ твой, как наважденье,
в час любой из мне сочтенных, где б ни вел мой путь, повсюду,
если я тебя не вспомню, если я тебя забуду!?
Неужели снова скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
Вновь та женщина приходит, как была, простоволоса,
застывает у могилы — без упрека, без вопроса;
у нее с собою розы — запах льют живой и сильный —
принесла их, чтоб украсить ими белый крест могильный.
Эта женщина, наверно, как цветок, сама увянет:
+лик ее поблек от грусти, желтизна вот-вот проглянет,
и бессонница, терзая, воспаляет ее очи, —
так бывает, если память будит сердце среди ночи...
И опять упрямо скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
И мужчина вновь приходит, чья любовь ушла в могилу, —
только вечером надгробье он покинет через силу.
Все черты — как восковые; как свеча, он начал таять:
в каждом слове — только траур, а на сердце — только память,
и бессонница, терзая, воспаляет его очи, —
так бывает, если чувства не дают уснуть средь ночи...
Неужели снова скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
А сегодня увидала женщина мужчину в горе
и подумала: ?Страданье — и в его поблекшем взоре...
Как и я, он ввергнут в бездну, брошен в мертвенное пекло, —
вот удел всех тех несчастных, для кого любовь померкла!?
Только очи голубые это молвили печально,
как в ответ мужское сердце учащенно застучало.
Что же в этом? Встреча взглядов — лишь сочувствие, и только.
Почему же ты, могильщик, усмехаешься жестоко?
Может, думаешь, незримо нити вяжутся меж ними —
те, которыми два сердца навсегда соединимы?
Нет! Не верю я, могильщик, чтобы клятву нарушали —
ту, с которой провожали мертвых в скорби и печали.
Эта клятва нерушима до последнего дыханья —
если б знал ты, как безмерна в мире власть воспоминанья,
если б ведал, сколько значит для живой души ушедший,
не смеялся б хриплым смехом надо мной, как сумасшедший.
Что же делать, коль мужчина розы женщине приносит
и, склонившись перед нею: ?Полюбил я...? — произносит?
?Наша грусть, — он шепчет, — схожа, свяжем души воедино.
Полюбил тебя — отныне не прожить мне нелюдимо.
Пусть ни я, ни ты не сможем воскресить любовь былую,
но ведь мертвым мало горя, если я тебя целую!
Их покой не потревожить скорбью строгой и суровой...
Позабудем боль и слезы, устремляясь к жизни новой!?
Погоди, постой, могильщик, что-то женщина ответит?
Ты считаешь — пониманье позабывший клятву встретит?
Нет, не верю! Не вчера ли хоронила, горевала,
не вчера ли у могилы клятву верности давала?
Кто ж смеется, если горько, если память жжет и мучит?
Вот увидишь, как бесстыдник от нее отпор получит!
Но... и женщина, о Боже, взор потупив, тихо шепчет:
?Я согласна! Новой жизни не зажечь от дней прошедших.
Наше горе схоже, все же — вспоминать о нем не буду,
я теперь твоя навеки, я пойду с тобой повсюду?.
Что ж, могильщик, нынче волен ты сказать мне все, что хочешь!
Знать, над клятвами людскими не напрасно ты хохочешь.
Под могильным камнем память похоронена надежно —
у двоих, скорбевших порознь, дом один теперь, возможно.
День за днем, проходит время, и могилы позабыты:
заросли густой травою, пылью давнею покрыты,
и у роз пожухли листья, лепестки на землю пали...
Что ж, покойтесь, кости мертвых, вы живым нужны едва ли.
О другом теперь их думы, и покров у душ их — прочен.
Что ж, покойтесь, кости мертвых! Сон ваш крепок и бессрочен.
Для чего могилам вашим нежный запах роз цветущих?
И к чему лить вечно слезы тем, кто здесь — среди живущих?
Ото сна вас не пробудит даже случай, даже сила.
Так устроено на свете: всех, кто жил, возьмет могила.
Горе тем, чья смерть не может потревожить и при жизни...
Слышишь колокол? Те двое, что сошлись на скорбной тризне,
в гроб положены сегодня — в день один угасли оба —
и могильщик, усмехаясь, гвоздь вбивает в крышку гроба.
Гвоздь вбивает, вспоминая о нарушенном обете...
Знает, знает он, могильщик, как устроено на свете!
Что ж, покойтесь, кости мертвых, прах заброшенный, забытый, —
только вашей скорби — вечность, только ей не быть избытой!
1912
МЭРИ
В ту ночь ты под венцом стояла, Мэри.
Сжимала сердце дрожь твоих ресниц.
Небесный цвет стал сумраком потери,
Царила в мире осень без границ.
И плыло все вокруг в холодном зное
Бессчетно расцветающих огней.
В их трепете лицо твое родное
Еще печальней было и бледней.
Тончайший запах роз был странно-дальним,
Сияньем купол храма был облит,
И женщины, томимы ожиданьем,
Слова шептали горестных молитв.
А я внимал безумной клятве... Боже,
Она звучала жалобно, как стон!
Не знаю, от чего в ней было больше —
То ль от венчанья, то ль от похорон.
Поодаль кто-то всхлипывал чуть слышно,
Как будто с перстня камень обронив.
Той горькой ночью праздника не вышло,
Сиротство, боль — вот весь ее мотив.
Я храм покинул шагом торопливым.
Была тоска моим поводырем,
А спутниками шли — угрюмый ливень
И хлесткий ветер, дружный с ноябрем.
Предавшись думе призрачной, неясной,
Я брел и брел — безвольно, как во сне...
Как вдруг, узнав твой дом во тьме ненастной,
Припал всей грудью к стынущей стене!
Так, замерев в отчаянье, в бессилье,
Не помню, сколько времени провел.
Все шелестели листьями осины,
Как крыльями — взлетающий орел.
О чем шептал мне этот шелест, Мэри?
О том ли, что навеки отошло?
О навсегда захлопнувшейся двери?
О том, что счастье ветром унесло?
Скажи: где то, что нам светило раньше?
(К кому взывать? Все выжжено дотла.)
Мечта моя растаяла в пространстве,
Как шелест крыл взлетевшего орла.
Я видел свет — но звезд, уже погибших.
Я небо знал — оно умчалось прочь.
К чему тогда был мною спет ?Могильщик?,
И кто тогда услышит ?Я и ночь??!
Все длился стук неровных, частых капель —
Как сердца обрывающийся стук.
И я, как Лир покинутый, заплакал, —
Лир, ни души не видящий вокруг...
1915
ЕГО ГЛАЗА ОТКРЫТЫМИ ОСТАЛИСЬ
Пора покоса... Жизнь, прощайся с солнцем!
Исполнены беспомощной печали,
мы ходим под светилом — под усопшим,
скончавшимся с отверстыми очами.
Его глаза открытыми остались,
остыли — но открытыми остались.
В ином миру — за гранью наших таинств —
его глаза открытыми остались.
О, как внимать почтительно пытались
вечерним и мерещащимся звукам
его глаза, которые остались
открытыми всем горестям и мукам!
Что происходит там, за зыбкой гранью,
где звоны лир прощальные теснятся?
Смех струн уступит скорбному рыданью
с приходом ненасытного ненастья.
Откуда раздается это пенье,
что смешано с прерывистым дыханьем?
Беззвучно за мгновением мгновенье
растет, смыкаясь над воспоминаньем.
Уходит лето. В поле свищет ветер,
шурша листвой, почти уже нездешней.
Я в Грузии — и снова день мой светел...
Любимая — что делать мне с надеждой?
О, как внимать почтительно пытались
блистательным и грозным серафимам
те очи, что открытыми остались
печалям, с нашей жизнью несравнимым!
Я ухожу. Твой взор — вослед и мимо.
Ложится тень на бархат, словно траур.
Везде Церера слезы льет незримо,
и холодеет глаз открытых мрамор.
Зачем мечты о жизни за пределом
входили в душу, словно вздохи ночи?
Я вижу путь рассудком охладелым,
и путь мой — смерть, и нет пути короче.
Его глаза открытыми остались.
Остыли — но открытыми остались.
В ином миру — за гранью наших таинств —
его глаза открытыми остались!
1918
МОГИЛЬЩИК
Если кто-то умирает — так сказал ты мне, могильщик? —
даже тень его не может нас тревожить, духом нищих...
Нет, не верю я насмешке! Не кощунствуй, ради Бога:
потерявших близких сердцу — скорбью выстлана дорога!
Нынче май, согреты солнцем и вершины, и долины,
вновь цветы луга расшили, декабрем неодолимы;
юный ветер, ластясь к розам, в травы падает с разбега,
белый цвет омыл деревья — эта нега чище снега...
Но гляди — вон к той могиле вновь пришла вдова и плачет,
он печали став прелестней, жгучих слез она не прячет.
Помнишь, мужа хоронила, горевала — не вчера ли?
И сегодня эти очи влажный блеск не потеряли:
днем покоя не находит, сна не ведает ночами,
а лицом — еще прекрасней от божественной печали.
Каждый день она приходит к молчаливому надгробью,
и черты ее земные неземной облиты скорбью.
Чем помочь ей? Я не знаю. Погоди, могильщик, тише, —
ты не слышал стона глуше, ты не ведал чувства выше:
?Пусть исчезну, как туман, я, как полночное виденье,
пусть мне сердце рвет на части образ твой, как наважденье,
в час любой из мне сочтенных, где б ни вел мой путь, повсюду,
если я тебя не вспомню, если я тебя забуду!?
Неужели снова скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
Вновь распахнуты ворота, снова кто-то глухо стонет.
Молодой мужчина в горе — он любовь свою хоронит.
Он ни зги не видит, кроме дорогого сердцу гроба.
Разве это повторимо? Ты гляди, могильщик, в оба:
скорбь его границ не знает, об одном его молитвы,
и горячими слезами плиты кладбища политы.
Он клянется: ?Пусть истлеют мои кости на погосте,
даже солнце пусть не греет мои проклятые кости;
пусть исчезну, как туман, я, как полночное виденье,
пусть мне сердце рвет на части образ твой, как наважденье,
в час любой из мне сочтенных, где б ни вел мой путь, повсюду,
если я тебя не вспомню, если я тебя забуду!?
Неужели снова скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
Вновь та женщина приходит, как была, простоволоса,
застывает у могилы — без упрека, без вопроса;
у нее с собою розы — запах льют живой и сильный —
принесла их, чтоб украсить ими белый крест могильный.
Эта женщина, наверно, как цветок, сама увянет:
+лик ее поблек от грусти, желтизна вот-вот проглянет,
и бессонница, терзая, воспаляет ее очи, —
так бывает, если память будит сердце среди ночи...
И опять упрямо скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
И мужчина вновь приходит, чья любовь ушла в могилу, —
только вечером надгробье он покинет через силу.
Все черты — как восковые; как свеча, он начал таять:
в каждом слове — только траур, а на сердце — только память,
и бессонница, терзая, воспаляет его очи, —
так бывает, если чувства не дают уснуть средь ночи...
Неужели снова скажешь ты, насмешливый могильщик, —
мол, кто умер, тот не может нас тревожить, духом нищих?
А сегодня увидала женщина мужчину в горе
и подумала: ?Страданье — и в его поблекшем взоре...
Как и я, он ввергнут в бездну, брошен в мертвенное пекло, —
вот удел всех тех несчастных, для кого любовь померкла!?
Только очи голубые это молвили печально,
как в ответ мужское сердце учащенно застучало.
Что же в этом? Встреча взглядов — лишь сочувствие, и только.
Почему же ты, могильщик, усмехаешься жестоко?
Может, думаешь, незримо нити вяжутся меж ними —
те, которыми два сердца навсегда соединимы?
Нет! Не верю я, могильщик, чтобы клятву нарушали —
ту, с которой провожали мертвых в скорби и печали.
Эта клятва нерушима до последнего дыханья —
если б знал ты, как безмерна в мире власть воспоминанья,
если б ведал, сколько значит для живой души ушедший,
не смеялся б хриплым смехом надо мной, как сумасшедший.
Что же делать, коль мужчина розы женщине приносит
и, склонившись перед нею: ?Полюбил я...? — произносит?
?Наша грусть, — он шепчет, — схожа, свяжем души воедино.
Полюбил тебя — отныне не прожить мне нелюдимо.
Пусть ни я, ни ты не сможем воскресить любовь былую,
но ведь мертвым мало горя, если я тебя целую!
Их покой не потревожить скорбью строгой и суровой...
Позабудем боль и слезы, устремляясь к жизни новой!?
Погоди, постой, могильщик, что-то женщина ответит?
Ты считаешь — пониманье позабывший клятву встретит?
Нет, не верю! Не вчера ли хоронила, горевала,
не вчера ли у могилы клятву верности давала?
Кто ж смеется, если горько, если память жжет и мучит?
Вот увидишь, как бесстыдник от нее отпор получит!
Но... и женщина, о Боже, взор потупив, тихо шепчет:
?Я согласна! Новой жизни не зажечь от дней прошедших.
Наше горе схоже, все же — вспоминать о нем не буду,
я теперь твоя навеки, я пойду с тобой повсюду?.
Что ж, могильщик, нынче волен ты сказать мне все, что хочешь!
Знать, над клятвами людскими не напрасно ты хохочешь.
Под могильным камнем память похоронена надежно —
у двоих, скорбевших порознь, дом один теперь, возможно.
День за днем, проходит время, и могилы позабыты:
заросли густой травою, пылью давнею покрыты,
и у роз пожухли листья, лепестки на землю пали...
Что ж, покойтесь, кости мертвых, вы живым нужны едва ли.
О другом теперь их думы, и покров у душ их — прочен.
Что ж, покойтесь, кости мертвых! Сон ваш крепок и бессрочен.
Для чего могилам вашим нежный запах роз цветущих?
И к чему лить вечно слезы тем, кто здесь — среди живущих?
Ото сна вас не пробудит даже случай, даже сила.
Так устроено на свете: всех, кто жил, возьмет могила.
Горе тем, чья смерть не может потревожить и при жизни...
Слышишь колокол? Те двое, что сошлись на скорбной тризне,
в гроб положены сегодня — в день один угасли оба —
и могильщик, усмехаясь, гвоздь вбивает в крышку гроба.
Гвоздь вбивает, вспоминая о нарушенном обете...
Знает, знает он, могильщик, как устроено на свете!
Что ж, покойтесь, кости мертвых, прах заброшенный, забытый, —
только вашей скорби — вечность, только ей не быть избытой!
1912
МЭРИ
В ту ночь ты под венцом стояла, Мэри.
Сжимала сердце дрожь твоих ресниц.
Небесный цвет стал сумраком потери,
Царила в мире осень без границ.
И плыло все вокруг в холодном зное
Бессчетно расцветающих огней.
В их трепете лицо твое родное
Еще печальней было и бледней.
Тончайший запах роз был странно-дальним,
Сияньем купол храма был облит,
И женщины, томимы ожиданьем,
Слова шептали горестных молитв.
А я внимал безумной клятве... Боже,
Она звучала жалобно, как стон!
Не знаю, от чего в ней было больше —
То ль от венчанья, то ль от похорон.
Поодаль кто-то всхлипывал чуть слышно,
Как будто с перстня камень обронив.
Той горькой ночью праздника не вышло,
Сиротство, боль — вот весь ее мотив.
Я храм покинул шагом торопливым.
Была тоска моим поводырем,
А спутниками шли — угрюмый ливень
И хлесткий ветер, дружный с ноябрем.
Предавшись думе призрачной, неясной,
Я брел и брел — безвольно, как во сне...
Как вдруг, узнав твой дом во тьме ненастной,
Припал всей грудью к стынущей стене!
Так, замерев в отчаянье, в бессилье,
Не помню, сколько времени провел.
Все шелестели листьями осины,
Как крыльями — взлетающий орел.
О чем шептал мне этот шелест, Мэри?
О том ли, что навеки отошло?
О навсегда захлопнувшейся двери?
О том, что счастье ветром унесло?
Скажи: где то, что нам светило раньше?
(К кому взывать? Все выжжено дотла.)
Мечта моя растаяла в пространстве,
Как шелест крыл взлетевшего орла.
Я видел свет — но звезд, уже погибших.
Я небо знал — оно умчалось прочь.
К чему тогда был мною спет ?Могильщик?,
И кто тогда услышит ?Я и ночь??!
Все длился стук неровных, частых капель —
Как сердца обрывающийся стук.
И я, как Лир покинутый, заплакал, —
Лир, ни души не видящий вокруг...
1915
ЕГО ГЛАЗА ОТКРЫТЫМИ ОСТАЛИСЬ
Пора покоса... Жизнь, прощайся с солнцем!
Исполнены беспомощной печали,
мы ходим под светилом — под усопшим,
скончавшимся с отверстыми очами.
Его глаза открытыми остались,
остыли — но открытыми остались.
В ином миру — за гранью наших таинств —
его глаза открытыми остались.
О, как внимать почтительно пытались
вечерним и мерещащимся звукам
его глаза, которые остались
открытыми всем горестям и мукам!
Что происходит там, за зыбкой гранью,
где звоны лир прощальные теснятся?
Смех струн уступит скорбному рыданью
с приходом ненасытного ненастья.
Откуда раздается это пенье,
что смешано с прерывистым дыханьем?
Беззвучно за мгновением мгновенье
растет, смыкаясь над воспоминаньем.
Уходит лето. В поле свищет ветер,
шурша листвой, почти уже нездешней.
Я в Грузии — и снова день мой светел...
Любимая — что делать мне с надеждой?
О, как внимать почтительно пытались
блистательным и грозным серафимам
те очи, что открытыми остались
печалям, с нашей жизнью несравнимым!
Я ухожу. Твой взор — вослед и мимо.
Ложится тень на бархат, словно траур.
Везде Церера слезы льет незримо,
и холодеет глаз открытых мрамор.
Зачем мечты о жизни за пределом
входили в душу, словно вздохи ночи?
Я вижу путь рассудком охладелым,
и путь мой — смерть, и нет пути короче.
Его глаза открытыми остались.
Остыли — но открытыми остались.
В ином миру — за гранью наших таинств —
его глаза открытыми остались!
1918
Метки:
