Старая песня о войне на болг. перевод Галины Ивано

Стара песен за войната

Natalya Lyaskovskaya
перевод Галины Ивановой

в памет на моята баба
Анастасия Кирилловна Лукьянова
по мъж Ревенко
"Ой, къщичка стоеше в селцето бедно там,
вдовишки дом тя беше, това аз точно знам" -
тъй пееше ми баба, а зимен вятър сух
съня отмел бе, хляба и моя крепък дух.
Но помнех как стената от печка я дели
прост тайник, а под него - пръст с мирис на смоли.
Тя чакаше най-нежно мига до пролетта
под одеяло снежно с безбрежна белота
А тук при нас - парцалки, фъндъци, кръпки, цвят,
износва ги сесрица след старшия си брат,
умело ги съшива в най-пъстрото платно
и те блестят красиво под звездното пано.
По-младата - Валюша - отгледа ме сама,
голямата - Надюша - ме кръсти у дома.
"Вървят по друм приятели, нощувка просят те:
Хазяйке, Бог изпрати ни, пусни ни, хайде де!"
Те биха влезли, само че Кирилловна от раз
ги гонеше, натъртвайки: тук тясно е за вас.
И после мойте дядовци Иаков и Степан
я виждаха във избата как скрита плаче там
и взираха се, жалеха вдовишката съдба,
към многото печали привикваха едва...
"Простете, хора мили, в полето бях до здрач
и печка не запалих за гост или косач..."
Това поле го помня. В хиляда акра, то
загробва женска участ с блатата, угарта,
с труда си агрегатен събира трън, листо,
безплатен труд без жалост е женската съдба.
На свойта нивка после труди се, скачай, бди,
дечицата ти боси друг кой ще порасти?
Ори, мъкни хомота, от болка вий дори,
две твои са, но девет нали осинови.
Но Господ е свидетел., че без да ги дели,
тях Настя ги отгледа и в радост и в беди.
"Стопанке, не коси се, задето ни прие,
ний ще си тръгнем - само да се наспим добре.
Тя крепко ме прегърна, целуна по тила.
Горях, макар че печката угаснала била.
А дланите - тъй груби, протъркани докрай -
по тях ти разгадал би живота си комай.
Къде са твойте близки, децата и мъжът,
че тежко е, когато далеч е любовта."
Да, имаше я. Мина. Обикна я един,
тя - хоп при друг, но той бе впиянчен кучи син.
Че още от детинство във нашето селце
от Оренбург пешком тя със техните дойде.
Тъй дребничка бе, суха. Красива - не дотам,
но сякаш че във нея гореше дивен плам.
Синът Ревенков как да не я обикне сам -
нали самият той бе потомък на Лукиян?
Угаждаше на свойта женичка, майстор бе -
уши й чудни боти от старичко торбе -
да може край оградите пъстри всеки ден
наперено да стъпва тя с дух най-пременен.
"В четирдесет и първа изпратих син и мъж,
но ги отвя войната без милост - вихър същ." -
редеше тъй горчиво вдовицата слова
и кършеше ръцете в печална самота.
А моят дядо Яков замина си все пак,
дроба му черен фрицът ранил бе с нож , о как
се смееше, а дядо простенал тихо там
"За болница съм, братя, това аз точно знам."
След месец бе изписан и батальона свой
настигна, слаб и бледен, но с вътрешен покой.
От Бохумилец тръгна край онзи чешки бряг.
Но как със рана в хълбока Берлин е стигнал, как?
Ни ордени, ни нищо.
Един път - сън не спах -
в архивите изрових медал, потънал в прах,
най-простичък "За храброст". Във сайта "Подвиг.ру".
Аз вечно ще я пазя докрай в живота крут.
Най-семпъл пехотинец, а всъщност чист герой -
такъв смел украинец бе този дядо мой.
Обаче фрицът все пак уби го - с черен дроб,
от рак прояден, дядо умря, опя го поп.
А баба беше крава продала, но уви!
Бе рекла тя -"В Одеса на доктор ще вървим".
Но докторът се сгърби, подаръка не взе,
реши, че няма смисъл - то всичко ясно бе.
"Те станаха по изгрев, дариха дар след дар,
а баба умили се, нали човек бе стар."
Едно й беше жалко - на своя мъж, че тя
не бе дарила нищо през страшната война.
Как другите успяха и сетиха се, как?
"Прости ми, Боже" баба шептеше пак и пак,
за внучето разказа и все твърдеше, че
на гръб то дълго носило на дядо си жакета,
незнайно колко често обличан и ушит
от някакви пердета и светлосин ширит.
"Към тях погледна баба и всичко вмиг разбра -
най-близките дойдоха, как чакала бе тя!"
И аз докрая чаках ей тоз ликуващ ред:
пред прага ни мужици стояха най-отпред,
мъже,бащи и братя и нечий дядо, син,
като Родина-майка ги срещнах до един.
"Е, хайде, мила жено, съпруга прегърни,
ти, майчице, сина си най-свиден приеми"
От щастието тайно и ний обзети там
в дома уютен бдяхме и дишахме едвам.
Замря светът конопен. В зимника само - шум,
ракиени бутилки. Мишокът търси друм,
върти се, гризва орех, дела си има рой,
а вънка под стрехата гнездят врабци безброй.
перевод с русского - Галина Иванова
Старая песня о войне - Наталия Лясковская
Памяти бабушки моей,
Анастасии Кирилловны Лукьяновой,
в замужестве Ревенко
?Ой, бедная избушка стояла край села,
а в той худой избушке — там вдовушка жила?, —
так бабушка мне пела, январская метель
за окнами кипела…
Тверда была постель:
между стеной и печкой настил из горбыля,
под ним — тайник в дощечках, под тайником — земля
тихонечко дышала, пригревшись до весны
под тёплым одеялом снежнейшей белизны.
А наше-то — отброски, пестрядинка, лоскут,
их с каждой смены сёстры под кофтой волокут
и складно так сшивают в цветное полотно,
что и во тьме играет да радует оно;
та, что помладше — Валя, родившая меня,
та, что постарше — Надя, крестившая меня.
?Шли мимо два товарища, просились ночевать:
Пусти, пусти, хозяюшка, хоть ночку переспать!?
И к нам стучались, было, но всем одно в ответ
Кирилловна рубила: мол, в хате места нет,
и уходила плакать, хлестнув скобой, в чулан...
Дед мой родной Иаков и неродной Степан
с двух карточек взирали, жалеючи её,
на горькие печали, на вдовье житиё...
?Простите меня, люди, я с поля поздно шла,
я печку не топила, гостей я не ждала…?
Да, помню это поле.
На тысячи гектар
кладбище бабьей доли, болото да угар
работы агрегатной меж буряковых гряд,
безжалостный, бесплатный, затрудодневный ад!
Ещё ж своё хозяйство: чтоб прокормить детей,
скачи, Настасья, зайцем, трудись, не ешь, не пей,
паши, от боли воя, тяни, небога, гуж!
Своих-то только двое, приёмных — девять душ.
Но без разбору масти, Господь свидетель тут —
всех выходила Настя, все мамою зовут.
?Не хлопочи, хозяюшка, спасибо за приём,
мы ночку поночуем, а поутру уйдём!?
Поцеловав в затылок, гребла меня тесней
к себе…
Хоть печь остыла, мне жарко было с ней,
ладони, словно тёрки, шершавы и грубы —
не разглядишь под коркой извилины судьбы.
?А где же муж и дети, где близкие твои?
Ведь тяжко жить на свете без ласки да любви!?
Всё было — да и сплыло…
Один её любил,
другого полюбила сама, хоть пил да бил.
Она девчонкой-крохой до нашего села
из Оренбурга пёхом с семьёй своей дошла.
Росточком невелика, сухая как чехонь,
и не царевна ликом, да словно в ней огонь,
горючей керосину лукьяновская прыть —
как Ревенкову сыну такую не любить?!
Уж он лелеял жинку, потворствовал ей так,
парадные ботинки пошил, он был мастак:
на крашеных подборах, старинных крепежах,
в китайках да узорах — иди, пляши, душа!
?Ой, в сорок первом годе, как началась война,
я мужа проводила, сыночка отдала?, —
так выпевала горько, что вьюга, как вдова,
ломилась в ставень створки,
крича печаль-слова…
А дед-то мой Иаков с войны вернулся всё ж.
С одним отличным знаком — всадил сапёрный нож
фашист ему под печень молоденький, смеясь.
Прикрыться было нечем — вдохнул и рухнул в грязь…
?Мне в госпитале тужно?, — и через месяц он,
кривой, худой, недужный, догнал свой батальон.
От Бохумилиц глинных на чешском бережку
до самого Берлина дошёл с дырой в боку!
Ни орденов, ни прочих…
Я как-то не спала —
и вдруг в архивах ночью медаль его нашла
простую:
?За отвагу?.
На сайте Подвиг.ру.
И с этой вот бумагой за пазухой помру…
Обычный пехотинец не знал, что он герой.
Такой вот украинец был дед Иаков мой.
Да хрен бы на всё это!
Но фриц его убил:
дед прожил только лето — рак печени сгубил.
Хоть бабушка с развесу корову продала,
к профессору в Одессу супруга отвезла,
но врач лишь сгорбил спину, в приёмный выйдя зал,
и даже ?цеппелины? трофейные не взял.
?Они наутро встали, в светёлочку зашли,
подарки доставали, с поклоном ей несли…?
Ох, нынче с горькой силой кляну себя, кляну —
что ж я не задарила тебя за ту войну,
добром не закидала!
Прости меня, молю…
И говорила мало, как я тебя люблю.
На память не спросила твой плюшевый жакет,
который ты носила не знамо сколько лет,
из чёрных штор советских, со вставкой голубой,
он счастьем моим детским пропах насквозь —
тобой…
?Она на них взглянула и вдруг всё поняла:
родные к ней вернулись, кого давно ждала!?
И я ждала — вот этой ликующей строки:
у нашего порога стояли мужики,
мужья, отцы и братья, деды и сыновья —
как Родина, как мати, всех обнимала я:
?Так обними же, женушка, ты мужа своего,
Прижми к груди ты, матушка, сыночка родного!?
Их невозможным счастьем охваченные,
мы
дышали тихо, часто
в тепле домашней тьмы...
Мир замирал посконный.
Лишь в тайнике порой
меж банок с самогоном шумел мышиный рой,
вертелся, грыз орехи, вершил дела свои...
А глубоко под стрехой шуршали воробьи.