Вольфганг Борхерт. Ради

Сегодня ночью Ради был со мной. Он был белобрыс, как всегда, и на его широком мягком лице была улыбка. И глаза его были такими же, как и всегда: немного испуганные и немного неуверенные. И, как и всегда, из подбородка у него торчало несколько светлых волосков. Все как всегда.

- Ты все-таки мертв, Ради, сказал я.
- Да, - ответил он, - ты только, пожалуйста, не смейся.
- С чего бы мне смеяться?
- Вы всегда надо мной смеялись, и я знал об этом. Над тем, что я так смешно складывал ноги, когда сидел, и над тем, что по дороге в школу я рассказывал про девчонок, которых вовсе не знаю. Вы всегда над этим смеялись. И над тем, что я всегда был немного пугливым, это я знаю наверняка.
- Ты уже давно мертв? - спросил я.
- Нет, вовсе нет, - сказал он. Но я погиб зимой. Вы не могли меня похоронить. Все замерзло. Земля стала твердой, как камень.
- Ах, да. Ты ведь погиб в России?
- Да, первой же зимой. Ты только не смейся, но это совсем не хорошо - быть мертвым в России. Все мне совсем чужое. Деревья такие чужие. Знаешь, такие грустные. Там в основном ольхи. Там, где я лежу, стоит очень грустная ольха. А камни стонут иногда. Потому что они должны быть русскими камнями. А леса кричат по ночам. Потому что они должны быть русскими лесами. И снег кричит. Потому что он должен быть русским снегом. Да, все чужое. Все такое чужое.

Ради присел на край моей кровати и замолчал.

- Может ты все там ненавидишь потому, что погиб там? - спросил я.

Он посмотрел на меня.

- Ты так думаешь? О, нет. Просто там все ужасно чужое. Все. - Он посмотрел на свои колени. - Все такое чужое. И я сам себе чужой.
- Сам себе?
- Да, только ты не смейся. Именно так. Просто сам себе ужасно чужой. Ты только не смейся, но именно поэтому я пришел сегодня к тебе. Я хочу поговорить с тобой об этом.
- Со мной?
- Да, ты только не смейся, именно с тобой. Ты ведь достаточно хорошо меня знаешь, да?
- Я всегда так думал.
- Ничего страшного. Ты знаешь меня достаточно хорошо. По крайней мере, ты знаешь, как я выгляжу. Не то, кем я был. Но, я думаю, ты ведь хорошо знаешь, как я выгляжу, не так ли?
- Да, ты белобрысый. У тебя полное лицо.
- Нет, ты так и скажи, у меня мягкое лицо. Я это хорошо знаю. Итак -
- Да, у тебя мягкое широкое лицо, и на нем всегда улыбка.
- Да, да. А мои глаза?
- Твои глаза всегда были немного... удивленные и грустные.
- Ты не должен врать. У меня всегда были очень испуганные и неуверенные глаза, потому что я никогда не знал, верите ли вы мне, когда я рассказывал про девчонок. А дальше? Было ли у меня всегда гладко выбритое лицо?
- Нет, не было. У тебя из подбородка всегда торчала пара светлых волосков. Ты думал, что их не видно. Но мы всегда их видели.
- И смеялись.
- И смеялись.

Ради сидел на краю моей кровати и тер ладонями об колени.

- Да, - прошептал он, - таким я был. Именно таким.

Потом он внезапно посмотрел на меня своими испуганными глазами.

- Сделай мне одолжение. Только не смейся. Пойдем со мной?
- В Россию?
- Да, это очень быстро. Не успеешь и глазом моргнуть. Пожалуйста ведь ты-таки хорошо меня знаешь.

Он взял меня за руку. Его рука была как снег. Очень холодная. Очень легкая. Очень мягкая. Мы стояли между двумя ольхами. Там лежало что-то светлое.

- Подойди, - сказал Ради. Вот, здесь я лежу.

Я увидел человеческий скелет, вид которого мне был знаком еще со школы. Рядом лежало что-то металлическое.

- Это моя каска, - сказал Ради. Она совсем проржавела и покрылась мхом. И потом он указал на скелет.

- Ты только не смейся, - сказал он, - но это я. Понимаешь? Ты хорошо меня знаешь. Скажи сам - это могу быть я? Как ты думаешь? Тебе все это не кажется ужасно странным? Это совсем не похоже на меня. Это уже не я. И, все-таки, это я. Это должен быть я. Но я не могу этого понять. Это нечто ужасно чужое. Это не имеет ничего общего с тем, чем я был раньше. Нет, ты только, пожалуйста, не смейся, но для меня это все ужасно странно. Это так непонятно, так далеко.

Он сел на черную землю и смотрел перед собой.

- Это не имеет ничего общего с тем, что было раньше, - сказал он, - ничего, совсем ничего.

Потом он сгреб пальцами немного земли и понюхал. Чужое, - прошептал он, совсем чужое. Он протянул мне жменю земли. Он была как снег. Как его рука, которой он меня схватил ранее: очень холодная, очень легкая, очень мягкая.

- Понюхай, - сказал он.

Я глубоко вдохнул.

- Ну как тебе?
- Земля, - сказал я.
- И?
- Немного кислая. Немного горькая. Настоящая земля.
- Но совсем чужая? Совсем чужая? И такая отталкивающая, да?

Я глубоко вдохнул запах земли. Она была холодная, легкая и мягкая. Немного кислая. Немного горькая.

- Она хорошо пахнет, - сказал я. Как земля.
- Не отталкивающая? Не чужая?
- Нет, так пахнет вся земля.
- Ты так думаешь?
- Наверняка.
- И тебе она не кажется отталкивающей?
- Нет, Ради, она очень хорошо пахнет. Понюхай-ка еще раз.

Он взял немного земли на кончики пальцев и понюхал. Потом он зарылся носом в жменю земли, которая была в руке, и глубоко вдохнул. Потом он глянул на меня.

- Ты прав, - сказал он. Может, она действительно пахнет достаточно хорошо. Но она такая чужая, когда я думаю, что это был я. Такая чужая.

Ради сел и понюхал еще раз. Он забыл обо мне и все нюхал, нюхал, нюхал. И все реже говорил слово "чужая". Он говорил его все тише. Тогда я тихо обернулся и пошел домой. Было пол-шестого утра. Возле крыльца из-под снега проступала земля. Она была холодная. И легкая. И мягкая. И она пахла. Я остановился и глубоко вдохнул. Да, она пахла. "Ради, она хорошо пахнет", - прошептал я. "Она действительно хорошо пахнет. Как настоящая земля. Теперь ты можешь быть спокоен".