Ури Цви Гринберг. Золотая пава
Перевод с иврита
Ури Цви Гринберг (1896-1981)
Золотая пава
Ты в золоте вся, а пышные перья пестры!
Волшебная птица – душа моей мёртвой сестры!
Прищуренным оком глядишь, улететь собираясь…Постой!
Как звать тебя? – Павой тебя назову золотой!...
Когда проломил двери нашего дома сапог,
и стеною не встал перед ним наш порог,
и когда уже поняли все, что явилась беда,
прищурясь, смотрела волшебная птица тогда.
Дом в краю Амалека*: для волчьих клыков
он всегда был открыт, как овечий загон;
те, кто жил там, мечтали сквозь слой облаков
нашей древней страны увидать небосклон…
Он разрушен теперь, этот дом, и сожжён.
Дом, где Бог открывался, едва наступала заря,
где молились, молитвы нараспев говоря,
дом, где ждали Мессию в облаченье царя;
но вломился в те двери с огнём и железом сосед –
(а волшебная птица глядит, не мигая, на свет…)
Не стоял я тогда на пороге, сжимая топор,
я убийце в тот день не сумел дать отпор.
Не сломал ему рёбра, не втоптал его в грязь:
я из дома бежал, ещё прежде чем кровь пролилась.
Я из дома бежал, ибо был я галутный** еврей,
вкуса почвы не знавший, страной не владевший своей,
не пахавший, не сеявший в ней…
И пока я бежал, в моём доме злодействовал враг,
и тела моих близких заполняли овраг:
нет над ними плиты, и надгробный не высечен знак.
Мать не воет над ними ни ночью, ни сумрачным днём,
ибо коршун склевал и её, и кружил там, махая крылом.
И теперь я из бездны взываю, и свет надо мною в долинах,
как луна над скорбящим в месяц ав*** на руинах.
Субботние песни мои – как шипение в норах змеиных,
и огнём пламенеют следы косяков журавлиных.
Так живу я с тех пор, звёзд и солнца не видя,
словно пост соблюдаю я, за трапезой сидя,
кровь течёт по рукам, и кровавым становится суп.
Я в постель, как в могилу иду, я и сам, будто труп,
и горят, как дубы, мои строфы, сходящие с губ.
А ночью мой сон – словно сон осаждённого в Храме:
клюющего очи орла отогнать я пытаюсь руками.
Галеры на море, огни, и кровь заливает ступени,
господствует Рим-победитель, поставлен Сион на колени,
и бегут, рог охотничий слыша, олени.
Мне на родине трудно: мой стих не находит ответа.
И тяжёл для руки моей скипетр поэта.
Даже если б, как ветвь, я когда-нибудь смог
оторваться от дерева плача, меня бы стерёг
образ птицы волшебной, и сердце бы жёг…
Если глух ко мне брат мой, зубами вопьётся мой стих
в грудь ему – и разделим мы боль на двоих.
И пишу я стихи, потому что назначено мне
три стены с трёх сторон к уцелевшей пристроить Стене,
что осталась ещё от святыни, поднявшейся к небу в огне.
И вспахать мою землю, и царский собрать урожай,
и пещеру найти, где скрывался мой лев Бар Йохай****…
Почему же тогда, как чужой мне мой край?!
И в чью дверь мне стучать среди ночи, кто впустит меня?
И кого мне будить, в колокольчик у двери звоня?
Я, как Йов, полон скорби, но здесь утешителей нет:
только шляпу едва приподнимут, и фальшивый услышу привет.
Я живу не сегодняшним днём – я живу в ожиданье поры,
когда весь народ мой взойдёт на вершину Горы,
и на двух берегах Иордана раскинет шатры!
И уже приготовлена мной и настроена лира отцов,
чтобы петь в честь несущих великие вести гонцов
в окружении соколов Торы – моих мудрецов…
И смотрю я на паву, на её золотое перо,
как нашедший волшебный колодец, а в нём – золотое ведро.
Скажи мне, сестра моя, пава, скажи мне одно:
Если мать и отец наши в прах превратились давно,
почему же стоят они рядом, в раскрытое смотрят окно?...
Всё готово к субботе, блестит свежей краскою дом:
после полудня фрукты, орехи, пирог и бокалы с вином;
режу сочные яблоки я перочинным ножом…
Кровь и мёд, мёд и кровь…Ты убита, сестра, ты мертва!
Только наши субботы остались – и в них ты жива,
и короной Бат Шевы***** сияет твоя голова!
Пава смотрит: прищуренным оком глядит,
словно крылья раскрыть собираясь: вот-вот улетит.
Сестра моя, к речке хочу я спуститься с тобой –
не вечер ещё, не померк ещё свод голубой.
В прозрачной воде отражается лес во весь рост;
не спеши улетать…Мы дождёмся мерцания звёзд
и вернёмся обратно…Уже опускается тьма?
Пава, это не ночь, это сумрак, сводящий с ума.
Не спеши улетать, свои пёстрые крылья раскрыв,
в предвечернюю даль…Ты убита, сестра, а я жив!
Семь субботних небес без тебя как откроются мне:
без прищуренных глаз, без реки и без леса в окне?!
Улетела волшебная птица в лиловый закат…
Подо мною земля, как туманом покрытая бездна…Назад
мою паву зову золотую, и тает мой крик,
только имя сестры моей шепчет усталый язык.
Где могилы мои, на которые падает снег,
я не знаю…Тела моих близких топтал Амалек.
Не оденется плотью живой этот прах
от элегий моих, от тоски в моих горьких стихах.
Я несу золотистое пламя волос
моей павы – а прах её ветер унёс;
плачу я, и в глазах моих кровь вместо слёз…
Оттого что мой дом там, под небом чужим,
превратился в огонь, в чёрный пепел и дым,
Дом Израиля будет стоять нерушим!
И дороже всего ты мне, Иерусалим!
Не похож ты на рот, где сверкают просветы щербин:
целы камни твои, и остались колодцы твои;
мы – твои сыновья пролагаем опять колеи,
и по ним мы дойдём до твоих заповедных вершин.
Это было и есть, это будет во веки веков –
больше в плен не пойдёшь, не наденешь железо оков,
не ограбят дворцы твои снова отряды врагов.
Не пройдут по дорогам твоим вереницы калек,
и не будет сидеть на престоле твоём Амалек…
Днём над нашей страной слой густых облаков,
и затмения чёрное солнце мерцает сквозь тучи.
Для бегущих из ада – патрули у ночных берегов,
и прогнулась земля под оградой колючей…
И пророчество прервано на полуслове,
и на лике луны след запёкшейся крови.
1945г.
*Древний народ. В еврейской традиции - вечный враг Израиля
**От слова "галут" (рассеяние, диаспора)
***Траурный месяц еврейского календаря.
****Знаменитый каббалист, участник антиримского восстания (2-ой в. н.э.)
*****Мать царя Соломона. Такое же имя носила мать поэта
Ури Цви Гринберг (1896-1981)
Золотая пава
Ты в золоте вся, а пышные перья пестры!
Волшебная птица – душа моей мёртвой сестры!
Прищуренным оком глядишь, улететь собираясь…Постой!
Как звать тебя? – Павой тебя назову золотой!...
Когда проломил двери нашего дома сапог,
и стеною не встал перед ним наш порог,
и когда уже поняли все, что явилась беда,
прищурясь, смотрела волшебная птица тогда.
Дом в краю Амалека*: для волчьих клыков
он всегда был открыт, как овечий загон;
те, кто жил там, мечтали сквозь слой облаков
нашей древней страны увидать небосклон…
Он разрушен теперь, этот дом, и сожжён.
Дом, где Бог открывался, едва наступала заря,
где молились, молитвы нараспев говоря,
дом, где ждали Мессию в облаченье царя;
но вломился в те двери с огнём и железом сосед –
(а волшебная птица глядит, не мигая, на свет…)
Не стоял я тогда на пороге, сжимая топор,
я убийце в тот день не сумел дать отпор.
Не сломал ему рёбра, не втоптал его в грязь:
я из дома бежал, ещё прежде чем кровь пролилась.
Я из дома бежал, ибо был я галутный** еврей,
вкуса почвы не знавший, страной не владевший своей,
не пахавший, не сеявший в ней…
И пока я бежал, в моём доме злодействовал враг,
и тела моих близких заполняли овраг:
нет над ними плиты, и надгробный не высечен знак.
Мать не воет над ними ни ночью, ни сумрачным днём,
ибо коршун склевал и её, и кружил там, махая крылом.
И теперь я из бездны взываю, и свет надо мною в долинах,
как луна над скорбящим в месяц ав*** на руинах.
Субботние песни мои – как шипение в норах змеиных,
и огнём пламенеют следы косяков журавлиных.
Так живу я с тех пор, звёзд и солнца не видя,
словно пост соблюдаю я, за трапезой сидя,
кровь течёт по рукам, и кровавым становится суп.
Я в постель, как в могилу иду, я и сам, будто труп,
и горят, как дубы, мои строфы, сходящие с губ.
А ночью мой сон – словно сон осаждённого в Храме:
клюющего очи орла отогнать я пытаюсь руками.
Галеры на море, огни, и кровь заливает ступени,
господствует Рим-победитель, поставлен Сион на колени,
и бегут, рог охотничий слыша, олени.
Мне на родине трудно: мой стих не находит ответа.
И тяжёл для руки моей скипетр поэта.
Даже если б, как ветвь, я когда-нибудь смог
оторваться от дерева плача, меня бы стерёг
образ птицы волшебной, и сердце бы жёг…
Если глух ко мне брат мой, зубами вопьётся мой стих
в грудь ему – и разделим мы боль на двоих.
И пишу я стихи, потому что назначено мне
три стены с трёх сторон к уцелевшей пристроить Стене,
что осталась ещё от святыни, поднявшейся к небу в огне.
И вспахать мою землю, и царский собрать урожай,
и пещеру найти, где скрывался мой лев Бар Йохай****…
Почему же тогда, как чужой мне мой край?!
И в чью дверь мне стучать среди ночи, кто впустит меня?
И кого мне будить, в колокольчик у двери звоня?
Я, как Йов, полон скорби, но здесь утешителей нет:
только шляпу едва приподнимут, и фальшивый услышу привет.
Я живу не сегодняшним днём – я живу в ожиданье поры,
когда весь народ мой взойдёт на вершину Горы,
и на двух берегах Иордана раскинет шатры!
И уже приготовлена мной и настроена лира отцов,
чтобы петь в честь несущих великие вести гонцов
в окружении соколов Торы – моих мудрецов…
И смотрю я на паву, на её золотое перо,
как нашедший волшебный колодец, а в нём – золотое ведро.
Скажи мне, сестра моя, пава, скажи мне одно:
Если мать и отец наши в прах превратились давно,
почему же стоят они рядом, в раскрытое смотрят окно?...
Всё готово к субботе, блестит свежей краскою дом:
после полудня фрукты, орехи, пирог и бокалы с вином;
режу сочные яблоки я перочинным ножом…
Кровь и мёд, мёд и кровь…Ты убита, сестра, ты мертва!
Только наши субботы остались – и в них ты жива,
и короной Бат Шевы***** сияет твоя голова!
Пава смотрит: прищуренным оком глядит,
словно крылья раскрыть собираясь: вот-вот улетит.
Сестра моя, к речке хочу я спуститься с тобой –
не вечер ещё, не померк ещё свод голубой.
В прозрачной воде отражается лес во весь рост;
не спеши улетать…Мы дождёмся мерцания звёзд
и вернёмся обратно…Уже опускается тьма?
Пава, это не ночь, это сумрак, сводящий с ума.
Не спеши улетать, свои пёстрые крылья раскрыв,
в предвечернюю даль…Ты убита, сестра, а я жив!
Семь субботних небес без тебя как откроются мне:
без прищуренных глаз, без реки и без леса в окне?!
Улетела волшебная птица в лиловый закат…
Подо мною земля, как туманом покрытая бездна…Назад
мою паву зову золотую, и тает мой крик,
только имя сестры моей шепчет усталый язык.
Где могилы мои, на которые падает снег,
я не знаю…Тела моих близких топтал Амалек.
Не оденется плотью живой этот прах
от элегий моих, от тоски в моих горьких стихах.
Я несу золотистое пламя волос
моей павы – а прах её ветер унёс;
плачу я, и в глазах моих кровь вместо слёз…
Оттого что мой дом там, под небом чужим,
превратился в огонь, в чёрный пепел и дым,
Дом Израиля будет стоять нерушим!
И дороже всего ты мне, Иерусалим!
Не похож ты на рот, где сверкают просветы щербин:
целы камни твои, и остались колодцы твои;
мы – твои сыновья пролагаем опять колеи,
и по ним мы дойдём до твоих заповедных вершин.
Это было и есть, это будет во веки веков –
больше в плен не пойдёшь, не наденешь железо оков,
не ограбят дворцы твои снова отряды врагов.
Не пройдут по дорогам твоим вереницы калек,
и не будет сидеть на престоле твоём Амалек…
Днём над нашей страной слой густых облаков,
и затмения чёрное солнце мерцает сквозь тучи.
Для бегущих из ада – патрули у ночных берегов,
и прогнулась земля под оградой колючей…
И пророчество прервано на полуслове,
и на лике луны след запёкшейся крови.
1945г.
*Древний народ. В еврейской традиции - вечный враг Израиля
**От слова "галут" (рассеяние, диаспора)
***Траурный месяц еврейского календаря.
****Знаменитый каббалист, участник антиримского восстания (2-ой в. н.э.)
*****Мать царя Соломона. Такое же имя носила мать поэта
Метки:
