Леон Дьеркс Фея Амонд и др
Леон Дьеркс Фея Амонд
В неведомой стране, в незнаемом конце,
волшебница Амонд живёт в большом дворце,
среди земных богатств, в глубокой древней копи.
Рудник тот вдалеке, хоть, может быть, в Европе.
Взгляд феи в нём скользит по стенам и полам.
Они - из серебра, на зависть королям.
Такой алмазный блеск повсюду там струится,
что ахнула б, войдя туда императрица.
Там пронизает всё сияние лучей,
и всюду зеркала и тысячи свечей.
И в каждом из зеркал, в магическом свеченье,
среди всей красоты, её отображенье,
прекрасное вблизи, в сверкающем свету,
и в длинной череде, бегущей в пустоту.
За феей вслед - сестёр бесчисленная свита.
Вперёд их госпожи дорога им закрыта.
Волшебница идёт торжественным шажком.
Она отрешена - всё мыслит о своём,
про тайну, что была открыта добрым феям...
Идёт из зала в зал, как будто по аллеям,
и в тысячах зеркал уносится вперёд.
Был виден лёгкий шаг, каким она идёт.
И думала она, любуясь перспективой:
то люди-мотыльки проносятся над нивой.
Но вот привстала вдруг, едва-едва дыша.
Казалось, прочь летят и сердце, и душа.
И глянула назад, как будто захотела
проверить: вдруг и впрямь в полёт сорвалось тело.
Очнулась. Сон исчез. Глаза её блестят.
И тут же начала, как ей велел обряд,
напев, который был волшебным заклинаньем.
Он был подсказан ей зовущим подсознаньем.
Текст нужно было спеть - и вон из головы,
чтоб он не стал вверху добычею молвы.
Затем, махнув рукой родным подземным сводам,
она взлетела вверх заветным древним ходом,
и там, скорей избрав себе кратчайший путь,
решила из глуши до города махнуть.
И ночью, наконец, достигла нужной цели -
девчушки, что одна лежала в колыбели.
Так делала всегда. С того и посейчас
у женщин на Земле так много ясных глаз.
Очами заблистав, откинув покрывало,
там фея, вся светясь, ребёнка чаровала.
И были в колдовстве такие мощь и страсть,
что придают глазам сияние и власть.
Вот почему с тех пор, смотря в глаза красавиц,
не всякий раз тотчас найдёшь слова для здравиц:
легко оцепенеть - там свет, лазурь, сапфир,
эфирные дворцы, чудесный дальний мир...
Leon Dierx La Fee Hamonde
Pres du Gange ou du Nil, de la Seine ou du Rhin,
La fee Hamonde habite un palais souterrain
Creuse dans les tresors d’une insondable mine,
Et que leur seul eclat de tout temps illumine.
Le regard de la fee a poli les parois
Qui sont des metaux purs a rendre fous les rois,
Des feux cristallises tels que reine ou tzarine
N’en a jamais pare son front ni sa poitrine,
Et les percant aussi de ses propres clartes,
Rencontre leurs reflets de partout refletes ;
Et, toujours, au milieu des parfaites magies
De miroirs alternes sans fin, les effigies
De toute sa personne adorable lui font,
Aupres d’elle ou tres loin dans un vide sans fond,
Une cour innombrable, et de soeurs coutumieres
Qui n’osent nulle part se mouvoir les premieres.
La fee Hamonde ainsi va d’un pas hesitant,
Comme isolee en l’air splendide, et meditant
Sur un secret jadis transmis aux bons genies.
De salle en salle, et plus vivantes, plus unies,
Ses images qui vont s’alignant par milliers
Retracent tout a coup ses gestes familiers ;
Si bien, qu’il est des jours ou dans les perspectives
D’un peuple aerien aux foules sensitives
Elle s’arrete, et croit, le coeur evanoui,
Que son reve et son corps de fee ensemble ont fui,
Et tourne lentement, pour chercher autour d’elle
L’etre si radieux qui lui sert de modele.
Mais elle se reveille, et tressaille, et sourit ;
Elle reprend, d’apres chaque rite prescrit,
Les incantations qu’a la meme seconde
Son cortege ideal en l’imitant seconde,
Puis, quand elle a rappris les mots sacramentels
Qu’elle oublie a la longue au contact des mortels,
S’evapore a travers la grotte hereditaire.
La fee Hamonde alors remonte sur la terre ;
De meme qu’autrefois, par le chemin plus court,
De village en cite celebre la parcourt ;
Invisible, la nuit, dans les berceaux regarde ;
Et quelquefois l’enfant qui sommeillait sans garde,
Enveloppe d’un songe aux eclats miroitants,
Ouvre tout pleins des yeux qu’elle charme longtemps.
Et c’est pourquoi, malgre tant de ternes spectacles,
Il est au monde encor de brillants receptacles
Ou l’ame qui s’y cache en vain semble ne voir
Que l’eblouissement dont elle a le pouvoir ;
C’est pourquoi parmi nous quelques femmes plus belles,
Pour enseigner la gloire a nos torpeurs rebelles,
Montrent ces grands joyaux, ces palais d’ethers bleus
Si lointains, si peuples, leurs yeux miraculeux.
"Poemes et poesies", 1861.
Леон Дьеркс Сеятель
(Перевод с французского).
Холмы лежат вокруг, все в облачном уборе;
вершины - на свету, как в шапке золотой;
край неба запылал закатной красотой,
и солнце уж плывёт в кроваво-красном море,
как пышный островок под розовой фатой.
Неясные шумы. В них голос, полный гнева.
В долине, средь полей, стоит над бороздой,
работник, что решил под первою звездой,
ловя закатный свет, не прекращать посева.
Над ним полки ворон, грозящие бедой.
Свет солнца, под конец, погас, и всё стемнело,
но сеятель, когда оно ушло в астрал,
по-прежнему бросал, небрежно, как играл,
на ветер, словно пыль, что золотом блестела,
дробь сердца, что взорвал неистовый раскал.
- Душа пошла в разрыв, а мысли помрачнели
над грудами надежд, чей свет уже исчез...
Ты - весь в крови. Мутнеет цвет небес.
Ты славно бушевал, но не добился цели.
О Человек ! Увы ! Как медлен твой прогресс !
Ты вскоре будешь мять бурьян вблизи гробницы,
кроша последний корм мечте, что всё жива.
В полях твоих скорбей ещё растёт трава...
Не бойся, если там ещё грозятся птицы -
не этого должна страшиться голова.
Сыщи в своей груди золу, где тлеет пламя.
Раскрой пошире горсть в остуженных ветрах.
В спокойствии ночи, окутавшей твой шлях,
взгляни на мрачный холм открытыми глазами.
Для сева у тебя есть в сердце только прах.
Leon Dierx Le Semeur
Un large ruban d'or illumine la cime
Des coteaux dont la brume a noye le versant.
L'horizon se dechire, et le soleil descend
Sous les nuages roux qui flottent dans l'abime
Comme un riche archipel sur une mer de sang.
De confuses rumeurs s'eveillent par la plaine,
Et dans son champ, debout aux rebords des sillons,
Travailleur obstine sous les derniers rayons,
Un semeur devant lui lance au loin sa main pleine,
Et chasse des oiseaux les criards tourbillons.
Et l'occident s'ecroule ou l'astre antique eclate,
Et le semeur, frappe d'un long et rouge adieu,
Par grands gestes, au loin, dans un sinistre jeu
Semble jeter au vent la poussiere ecarlate
De son coeur calcine dans sa poitrine en feu.
— Ton ame se dechire ; et voila ta pensee
Qui sombre sous l'amas de tes reves sanglants.
Ceint aussi d'un reflet de pourpre sur les flancs,
Aux dernieres lueurs de ta gloire passee,
Homme ! a travers tes jours tu marches a pas lents.
Tu fouleras bientot l'herbe des sepultures !
Aux becs des vieux espoirs donne un dernier repas ;
Feconde encor le champ des douleurs ; ne crains pas
L'horrible hurlement dans les gerbes futures
Dont tu pressens deja les echos sous tes pas !
Fouille en ton sein la cendre encor chaude et vivace ;
Aux vents froids de la vie ouvre ta large main ;
Et, dans la calme nuit qui couvre ton chemin,
Venge, vers le tombeau tu peux tourner la face,
N'ayant plus rien au coeur pour y semer demain.
Леон Дьеркс In Extremis
(Перевод с французского).
- "Кто он ?" - Ты хочешь знать, известен или нет ?
Я сам не разузнал. К чему нам тот секрет ?
На лбу его никто не написал, как звали.
Нет имени, и нет о том ни в ком печали.
- "А кто его родня ?" - О том гадать не нам.
Он думает о них, как видно по глазам,
но, верно, сам в себя старается вглядеться.
Должно быть, он имел богатое наследство
надежд... О том и на лице упрямое клише.
Немало всяких душ паслось в его душе.
Вот смотрим на него. Его не станет скоро.
Ему уж не понять все наши разговоры.
- "А нет ли у него наследственных примет ?" -
Так их не разглядеть, их просто нет как нет.
- "Где родина его ?" - И спрашивать негоже.
Конкретнее спросить про два убогих ложа,
где жизнь его свилась в единую спираль.
На первом гукал он, с другого двинет в даль...
Отчизна ! Это что ж ? Лужок ? Страна ? Планета ?
Широкая постель ? Тропинка без приметы ?
Кому-то вольный край, обильный и большой,
другому в ссылке жить с убитою душой.
-"А сколько ж лет ему ?" - Лета уже убоги.
Измученный старик, едва таскавший ноги.
А сердце у него, под тягой тяжких лет,
и разум, вместе с ним, постарше, чем скелет.
Боюсь, что ум угас. Всмотрись в глаза: как странно
неясен смутный взгляд, дрожащий постоянно.
На нём сугубый груз тревог и тяжких дум.
Так что ж дряхлей: всё тело или ум ?
А сердце уж вершит последние биенья
в надежде, что близко его успокоенье,
готова и душа, однако же не вдруг...
Пред нами человек, познавший много мук.
И грудь его сейчас в спокойном ожиданье,
когда душа взлетит в мир вечного сиянья.
- "Куда ? В который век, покинув прах и тлен ?" -
Хотел бы ты почить вдали от прочных стен,
когда и по тебе раздастся скорбный стон,
без близких, без друзей во время похорон ?
Ты спросишь у меня, в каком-таком форпосте
тебе построят склеп и на каком погосте ?
Вот ты спросил меня, шутя, - "в который век".
Несчастие старо, но крут его разбег.
Фантазии его всегда разнообразны.
Смотреть на муки жертв - апофеоз соблазна.
В нём прихоть и задор: всегда -сейчас и встарь -
для игр своих в когтях держать живой кубарь...
Пред нами человек, что бился беспрерывно
и вечно умирал, в мученьях и надрывно,
и, наконец, в ночи, он на спину упал,
в лесу, передо рвом, что кто-то прокопал...
Без жалоб, без молитв, почти оцепенелый.
Глаза отворены и смотрят в сумрак белый.
Он бился и иссяк. Уж смерть бежит по венам.
Но прежде чем уйти, расставшись с горьким пленом,
он смотрит, как пред ним проходит вся подряд
его былая жизнь, похожая на ад.
Он выдохнул: "Пусть жизнь всегда текла в тревоге !
Но я мечтал. Я - горд ! И я простил Вас, Боги !"
Leon Dierx In Extremis
Son nom ? — Tu veux savoir s’il fut illustre ou non ?
Eh bien, je ne sais pas ! Que peut te faire un nom !
Personne sur son front n’inscrit le nom qu’il porte !
C’etait un homme, avec un nom. Mais que t’importe ?
— Sa race ? — Laissons la, crois-moi, tous ses aieux !
L’ame de bien des morts tressaillait dans ses yeux ;
Mais la sienne, a coup sur, l’obsedait davantage.
C’etait un homme, avec un tres riche heritage
De desirs obstines dans leur espoir tetu,
D’ames vieilles pesant sur son ame, entends-tu !
Quant a l’autre blason qu’une race confere,
Il ne le montrait pas, et tu n’en as que faire.
— Sa patrie ? — Insense ! Quelle est-elle ici-bas ?
Lequel nous appartient le plus, des deux grabats
Ou la vie ouvre et ferme a son gre sa spirale,
Du premier ou l’on crie, et de l’autre ou l’on rale ?
La patrie ! Est-ce un champ ? Une ile ? Un astre entier ?
Ne dans un large lit, ou ne dans un sentier,
C’etait un homme avec la terre pour patrie,
Ou pour exil ; un homme avec l’ame meurtrie !
— Son age ? — En sauras-tu plus long, si je le dis ?
Ah ! Le vieillard trainant ses membres engourdis,
Souvent, plus que le corps, a le coeur lourd d’annees,
Et l’esprit eperdu sous les heures damnees
Plus encor que le coeur ! Vois ! Cherche son regard,
Et lis, si tu le peux, dans un rayon hagard,
Sous le double fardeau de l’angoisse amassee
Laquelle a plus vieilli, la chair ou la pensee !
Et quand le corps enfin a fait son dernier pas,
Il aspire au repos eternel, mais non pas
L’ame encor preparee aux etreintes futures !
C’etait un homme, avec d’innombrables tortures
Dans la poitrine, et qui se couchait gravement,
Pour mourir, sous un ciel au louche flamboiement.
— Ou donc ? Dans quel pays ? Dans quel siecle ? — Tu railles !
As-tu peur de mourir loin de quatre murailles,
Sans amis, sans parents, sans pleurs, abandonne ?
Et quand ton heure a toi de meme aura sonne,
Me demanderas-tu, reponds, quelle frontiere
Creusera ton sepulcre, et dans quel cimetiere ?
Dans quel siecle, as-tu dit ? Va ! Le malheur est vieux !
Et comme hier, demain, l’invisible envieux,
Toujours multipliant ses noires fantaisies,
Saura fouiller les flancs des victimes choisies.
Tant qu’il lui restera quelque hochet vivant,
Va ! Le malheur toujours sera jeune et savant !
C’etait un homme, avec ses luttes infinies,
Jouet depuis longtemps des lentes agonies,
Et qui, seul, une nuit, sur le dos renverse,
Ralait au coin d’un bois, au bord d’un dur fosse,
Sans priere, sans plainte aussi, les membres roides,
Et les yeux grands ouverts au fond des brumes froides !
Il suffit. Et la mort dans ses veines filtrait.
Mais avant d’expirer, voila que, tout d’un trait,
Il revit devant lui passer l’horrible drame
De ses jours dont l’enfer avait tisse la trame.
Alors il dit : ? Soyez demain plus odieux ;
? J’ai le reve et l’orgueil ; je vous pardonne, o dieux ! ?
"Poemes et Poesies", 1861.
Леон Дьеркс Владычество
Посвящено другу А.Менгару
(Перевод с французского).
Покоясь на тахте, как чёрная пантера
в тропическом лесу, когда там зной не в меру,
она внесла с собой в отдельный будуар,
сильнейший аромат, сгустивший атмосферу.
На пуфиках, в мечтах, расслабилась чуть-чуть,
но дышит глубоко и выпятила грудь.
Играют томный вальс, сияет освещенье.
Из зала вдалеке ей слышатся смешки,
любовный шепоток, круженья и прыжки,
но на её губах - глубокое презренье.
Танцоры - не по ней. В них пошленький пошиб.
Она - как грозный Сфинкс. Ей надобен Эдип.
В ней ненависть к словам и звукам сладкой лиры.
Она не любит клятв и вздохов при луне.
В ней, как у королев, к любовной воркотне
безжалостный подход капризного кумира.
Взор дивы напряжён. Ей нужно разыскать
кого-нибудь из тех, кто был бы ей подстать.
В молчальниках вокруг - сплошная откровенность:
легко понять слова, что прячет встречный взгляд.
сияние огней, что в ней и там горят,
способно чуть смягчить в красавице надменность.
Но если подойдёт болтливый златоуст,
то рот её закрыт, а взгляд ответный пуст.
Румяное лицо, стыдливая улыбка.
О туфелках её - особенная речь,
те могут и толкнуть, и блёстками завлечь,
а бархатный костюм колышется, как зыбка.
Всё тело у неё окутал аромат.
Наивных простачков духи её пьянят.
Вся в чёрных волосах и нрава боевого.
А юбки иногда заманчиво мелькнут,
чем падких молодцов безудержно влекут,
как зрелище на миг открытого алькова.
В неопытном кругу, заполучив там власть,
она все коготки оттачивает всласть.
Но вот из закутка, из-за большой колонны,
как молния во тьме, пробьётся жаркий взор
и просто поразит, уставившись в упор,
потом застынет вдруг, в тени её, влюблённо.
Она поднимет вслед неторопливый взгляд -
и оторопь толкнёт счастливчика назад.
Скрыв радость и без слов - таков её обычай, -
готовясь утолить дремавшую в ней злость,
изящная, как зверь, и тонкая, как трость,
она идёт к нему, чтоб завладеть добычей.
Leon Dierx — Imperia
A mon ami A.Maingard
Sur le divan, pareille a la noire panthere
Qui se caresse aux feux du soleil tropical,
Dans un fauve rayon enveloppant le bal,
Elle emplit de parfums le boudoir solitaire.
Elle reve affaissee au milieu des coussins ;
Et sa narine s'enfle, et se gonflent ses seins
Au rythme langoureux de la valse lointaine.
Les rires etouffes, les longs chuchotements
Qui voltigent la-bas a l'entour des amants,
Rehaussent le dedain de sa levre hautaine.
Paisible, dans la nuit ou se plonge son coeur,
Sphinx cruel, elle attend son Oedipe vainqueur.
Elle hait les aveux et les fades paroles,
Les serments, les soupirs connus, les soins d'amour.
Reine muette, elle a pour ces flatteurs d'un jour
Le mepris sans pitie des superbes idoles.
Dardant ses larges cils sous un front olympien,
Elle cherche un regard qui devine le sien.
Car elle saura lire au fond de ce silence
Charge des memes mots qui dorment dans ses yeux,
Et confondra sa flamme aux feux mysterieux
Qui sauront penetrer sa sinistre indolence.
Sans repondre, elle ecoute aux aguets, sous son fard,
Les vulgaires don juan au manege bavard.
Dans les plis fastueux du velours elle ondule ;
Et son soulier lascif agacant le desir
Mele avec le refus ou l'offre du plaisir
La pourpre de la honte au sourire credule.
Aux profondes senteurs qui baignent tout son corps,
Elle enivre les sots asservis sans efforts ;
Et de ses noirs cheveux, de sa gorge animee,
De ses jupons parfois savamment decouverts,
Sortent les espoirs fous les mecomptes pervers
De l'alcove entrevue aussitot refermee.
Telle, exercant sa force, au coeur des imprudents
Elle aiguise a ces jeux ses ongles et ses dents.
Mais quand elle verra d'une encoignure sombre
Se prolonger l'eclair de l'ardeur qui lui plait,
Et, des le premier choc, tressaillir le reflet
D'une ame tout entiere emergeant vers son ombre,
Ses paupieres longtemps se leveront vers lui ;
Et lorsqu'en l'autre jet l'epouvante aura lui,
Sans rien dire, gardant le secret de sa joie,
Se repaissant deja de sa ferocite,
Souple, la fascinant de sa tranquillite,
Calme, a pas lents, alors elle ira vers sa proie.
"Les Levres Closes", 1867.
Леон Дьеркс Руины
(Перевод с французского).
Бывает, что в пути таинственная блажь
чудно преобразит открывшийся пейзаж.
Я помню о своём оптическом обмане
в неколыхавшемся сгустившемся тумане.
Я видел континент, где мёртвые леса
стеной взметнулись вверх почти под небеса.
Столетние дубы ! Под этими стволами
мощнейшие из вас казались бы кустами.
Лежали там и сям завалы из костей -
свидетельства войны и массовых смертей
гигантов, что дрались в жестоком озлобленье
от сотворенья их до дней столпотворенья.
Представившихся мест никто не назовёт.
Возможно, что сейчас они - под толщей вод.
Ужаснее всего был в царстве том престранном
затерянный в песках, торчавший над барханом
разбитый древний храм, безлюдный с давних пор, -
огромней, чем Карнак, громадней, чем Ангкор. -
Не в тысячу ли раз ! Почти до небосвода
вдоль лестниц строем шли скульптурные уроды.
Ища ночлег, на храм спускались облака.
Все арки были в нём из цельного куска -
как радуги - светясь, и высились колонны -
покрепче и крупней, чем в храмах Вавилона.
И кучами легли, не выдержав невзгод,
обломки башен, стен, порталов и ворот.
В углах массивных крыш устроились химеры:
престранное зверьё и страшные мегеры.
Фронтоны с милю вдаль сверкали на заре:
ворота - в золоте, а стены - в серебре.
Сияние среди огромных Альп щебёнки.
Лишь ночью гас весь блеск в той проклятой сторонке.
И множество богов - числом под миллион.
В плащах, нагих; кто слеп, кто зреньем наделён.
Иной - рукаст, ногаст, как ветка мадрепора.
Другой - без рук, без ног, но ярче метеора.
Стоят, сидят кружком. Кто важен, кто смешон.
Тот врыт до живота, тот в думы погружён.
И те, что погрозней - цари-макроцефалы,
в коронах из лесов, и в митрах - с кафедралы.
Они кишмя кишат. Уродство их телес
заполнило объём запуганных небес.
До вавилонских ссор, до краха Атлантиды
там вырос этот храм: не храм - кариатида
Гордыни ! Вот с чего вскипел весь Шар Земной !
Храм строен на крови загубленных войной.
Он - диво давних дней, предтеча нашей эры.
В преданиях о нём - постыдные примеры
житья-бытья в веках, где громко выла боль.
Оттуда и берёт История всю соль
и может толковать теперь исконной речью -
с гранитных плит и с бронз - про про вечность человечью.
В её основе - тишь, забвение и тьма.
Да горсть богов жива - в их мыслях кутерьма.
Leon Lierx La Ruine.
A Auguste Villiers de L'Isle-Adam.
L'esprit mysterieux au vague ou bref chemin
Qui par moments nous prete un regard surhumain,
Le reve, m'a montre ce que n'a vu personne :
C'etait, sous un air lourd qui jamais ne frissonne,
Un continent couvert d'arbres petrifies,
Si puissants, que jadis lorsque vous triomphiez,
Vieux chenes ! Aupres d'eux vos chefs les plus robustes
Et les plus hauts a peine auraient fait des arbustes.
D'enormes ossements percaient de tous cotes,
Pareils a de grands rocs affreux qu'auraient sculptes
De durs geants jaloux du feroce prodige
De la creation a son premier vertige ;
Et c'etait quelque part, aux confins ignores
De la terre, ou peut-etre au fond des flots sacres ;
Et le plus effrayant de ce monde effroyable
C'etait, au centre et hors des epaisseurs du sable,
Un temple ruine, mais colossal encor
Mille fois plus que ceux de Karnak et d'Angkor !
Des escaliers sans fin, portant des avenues
De monstres, s'etageaient, s'ecroulaient dans les nues
Dont ils semblaient former le lit torrentiel ;
Des arches d'un seul bloc aux largeurs d'arc-en-ciel
Se croisaient, unissant des porches, des colonnes,
Tels que n'en ont jamais concu les Babylones,
Et s'elevaient toujours, toujours, sous des monceaux
Demesures de tours, de portiques, d'arceaux,
De chapiteaux massifs ou des betes hybrides
Sur leurs trompes en l'air tenaient des pyramides.
Des frontons d'une lieue allaient se prolongeant ;
Des portes toutes d'or dans des murs tout d'argent
Etincelaient parmi des Alpes de decombres ;
Des abimes de nuit s'engouffraient sous les ombres ;
Et partout, jusqu'au faite, un million de dieux
Enveloppes ou nus, aveugles ou pleins d'yeux,
Noirs et ramifies comme des madrepores,
Ou sans bras, eclatants comme des meteores,
Debout, assis en cercle, accroupis ou rampants,
Enfouis jusqu'au ventre ou restes en suspens,
Horribles, couronnes de forets en spirales,
Ou de mitres ayant l'ampleur des cathedrales,
Pullulaient, remplissant de leurs difformites
Les quatre sections des cieux epouvantes.
Et bien avant Babel, bien avant l'Atlantide,
C'etait l'oeuvre fameuse et la cariatide
D'un orgueil qui bouillonne avec le globe entier,
Batie avec le sang des vaincus pour mortier ;
La merveille des jours plus lointains que cet age
Dont la fable cherchait le confus heritage ;
Et des siecles de vie ou la douleur hurla,
Toute une formidable histoire dormait la,
Du haut en bas gravee en langue originelle
Sur le bronze inusable et la pierre eternelle,
Au fond de l'invisible et du silence, au fond
De l'oubli, derniers dieux en qui tout se confond.
"Les Levres closes", 1867.
Леон Дьеркс Сакральный запах.
(Перевод с французского).
Мечтателя пленит вечерний мягкий свет,
и самый яркий луч преподнесёт букет,
разбившись в яркий спектр, - подобием сюрприза;
и будто вспыхнет лес при нежных вздохах бриза.
В сверкающий муар окрасится вода,
когда на водопой направятся стада.
Цвет амбры примет тень, и вновь забрызжут краски.
Мечтателя пленят их искристые пляски.
Вечерний мягкий свет, вся радужная дрожь -
как блеск зарниц из дней, которых не вернёшь !
В рассеянных шумах, как эхо, грянут звуки
напевов из страны, с которой он в разлуке;
и сердце застучит бойчей и веселей,
припомнивши места милее и теплей -
край света, где душа ещё имела крылья,
чтоб с ласточками взмыть над пеклом и над стылью.
И память позовёт, в компании ветров,
умчаться в этот край, где ждёт родимый кров,
где дивный аромат и где желанный роздых,
где тонкий золотой полупрозрачный воздух...
Сливаются в один все запахи окрест -
в сакральный аромат родных и дальних мест.
В нём запахи цветов неведомой Итаки.
С каких они морей и нив, где зреют злаки ?
То древний материк, то Эльдорадо шлёт
свой ласковый призыв закончить там полёт.
Мечтателя пленит, согласная с мечтами,
надежда в облаках, пронизанных духами.
Его проводит в путь вся память юных лет -
из утренней зари в благой закатный свет...
Leon Dierx L’Odeur Sacree
Dans la douceur du soir, pour ravir le reveur,
Un rayon plus royal octroye par faveur
Irradie, arrosant l’horizon qu’il irise
Et la foret s’embrase au soupir de la brise
Et la mare ou se mire un troupeau lent et las
S’est moiree a son tour de miroitants eclats
Et l’ombre est couleur d’ambre et tout s’y recolore.
Pour ravir le reveur un eclair vient d’eclore
Dans la douceur du soir aux bleus vite eblouis,
Un eclair revenu des jours evanouis !
Sur la rumeur eparse ou l’esprit se disperse,
L’echo d’un frais refrain qu’on ecoute et qui berce
Met au coeur rajeuni l'ingenu battement
D’autrefois, aux clartes d’un climat plus clement,
Quand l’ame encor credule a les joyeux coups d’ailes
Et l’essor arrondi d’un essaim d’hirondelles
Et les frais souvenirs, la savane et le toit
Paternel, tout revit, revient et se revoit.
Une odeur adorable est sur la plaine et plane
En s’affinant dans l’or de l’air plus diaphane,
Odeur sacree en qui tout vain parfum se fond,
Exhalee on ne sait de quel exil, du fond
De quel ravin boise revant sous les tropiques,
De quelle Ithaque en fleurs des mers aromatiques ?
L’odeur d’Eldorado qu’a seul un premier sol
Sur ce val apaise repose un peu son vol,
Pour ravir le reveur et derouler la spire
Des espoirs embaumes que de loin il aspire,
Croyant ouir les voix de son enfance, et voir
Ses clairs matins passer dans la douceur du soir
"Les Levres Closes", 1867.
В неведомой стране, в незнаемом конце,
волшебница Амонд живёт в большом дворце,
среди земных богатств, в глубокой древней копи.
Рудник тот вдалеке, хоть, может быть, в Европе.
Взгляд феи в нём скользит по стенам и полам.
Они - из серебра, на зависть королям.
Такой алмазный блеск повсюду там струится,
что ахнула б, войдя туда императрица.
Там пронизает всё сияние лучей,
и всюду зеркала и тысячи свечей.
И в каждом из зеркал, в магическом свеченье,
среди всей красоты, её отображенье,
прекрасное вблизи, в сверкающем свету,
и в длинной череде, бегущей в пустоту.
За феей вслед - сестёр бесчисленная свита.
Вперёд их госпожи дорога им закрыта.
Волшебница идёт торжественным шажком.
Она отрешена - всё мыслит о своём,
про тайну, что была открыта добрым феям...
Идёт из зала в зал, как будто по аллеям,
и в тысячах зеркал уносится вперёд.
Был виден лёгкий шаг, каким она идёт.
И думала она, любуясь перспективой:
то люди-мотыльки проносятся над нивой.
Но вот привстала вдруг, едва-едва дыша.
Казалось, прочь летят и сердце, и душа.
И глянула назад, как будто захотела
проверить: вдруг и впрямь в полёт сорвалось тело.
Очнулась. Сон исчез. Глаза её блестят.
И тут же начала, как ей велел обряд,
напев, который был волшебным заклинаньем.
Он был подсказан ей зовущим подсознаньем.
Текст нужно было спеть - и вон из головы,
чтоб он не стал вверху добычею молвы.
Затем, махнув рукой родным подземным сводам,
она взлетела вверх заветным древним ходом,
и там, скорей избрав себе кратчайший путь,
решила из глуши до города махнуть.
И ночью, наконец, достигла нужной цели -
девчушки, что одна лежала в колыбели.
Так делала всегда. С того и посейчас
у женщин на Земле так много ясных глаз.
Очами заблистав, откинув покрывало,
там фея, вся светясь, ребёнка чаровала.
И были в колдовстве такие мощь и страсть,
что придают глазам сияние и власть.
Вот почему с тех пор, смотря в глаза красавиц,
не всякий раз тотчас найдёшь слова для здравиц:
легко оцепенеть - там свет, лазурь, сапфир,
эфирные дворцы, чудесный дальний мир...
Leon Dierx La Fee Hamonde
Pres du Gange ou du Nil, de la Seine ou du Rhin,
La fee Hamonde habite un palais souterrain
Creuse dans les tresors d’une insondable mine,
Et que leur seul eclat de tout temps illumine.
Le regard de la fee a poli les parois
Qui sont des metaux purs a rendre fous les rois,
Des feux cristallises tels que reine ou tzarine
N’en a jamais pare son front ni sa poitrine,
Et les percant aussi de ses propres clartes,
Rencontre leurs reflets de partout refletes ;
Et, toujours, au milieu des parfaites magies
De miroirs alternes sans fin, les effigies
De toute sa personne adorable lui font,
Aupres d’elle ou tres loin dans un vide sans fond,
Une cour innombrable, et de soeurs coutumieres
Qui n’osent nulle part se mouvoir les premieres.
La fee Hamonde ainsi va d’un pas hesitant,
Comme isolee en l’air splendide, et meditant
Sur un secret jadis transmis aux bons genies.
De salle en salle, et plus vivantes, plus unies,
Ses images qui vont s’alignant par milliers
Retracent tout a coup ses gestes familiers ;
Si bien, qu’il est des jours ou dans les perspectives
D’un peuple aerien aux foules sensitives
Elle s’arrete, et croit, le coeur evanoui,
Que son reve et son corps de fee ensemble ont fui,
Et tourne lentement, pour chercher autour d’elle
L’etre si radieux qui lui sert de modele.
Mais elle se reveille, et tressaille, et sourit ;
Elle reprend, d’apres chaque rite prescrit,
Les incantations qu’a la meme seconde
Son cortege ideal en l’imitant seconde,
Puis, quand elle a rappris les mots sacramentels
Qu’elle oublie a la longue au contact des mortels,
S’evapore a travers la grotte hereditaire.
La fee Hamonde alors remonte sur la terre ;
De meme qu’autrefois, par le chemin plus court,
De village en cite celebre la parcourt ;
Invisible, la nuit, dans les berceaux regarde ;
Et quelquefois l’enfant qui sommeillait sans garde,
Enveloppe d’un songe aux eclats miroitants,
Ouvre tout pleins des yeux qu’elle charme longtemps.
Et c’est pourquoi, malgre tant de ternes spectacles,
Il est au monde encor de brillants receptacles
Ou l’ame qui s’y cache en vain semble ne voir
Que l’eblouissement dont elle a le pouvoir ;
C’est pourquoi parmi nous quelques femmes plus belles,
Pour enseigner la gloire a nos torpeurs rebelles,
Montrent ces grands joyaux, ces palais d’ethers bleus
Si lointains, si peuples, leurs yeux miraculeux.
"Poemes et poesies", 1861.
Леон Дьеркс Сеятель
(Перевод с французского).
Холмы лежат вокруг, все в облачном уборе;
вершины - на свету, как в шапке золотой;
край неба запылал закатной красотой,
и солнце уж плывёт в кроваво-красном море,
как пышный островок под розовой фатой.
Неясные шумы. В них голос, полный гнева.
В долине, средь полей, стоит над бороздой,
работник, что решил под первою звездой,
ловя закатный свет, не прекращать посева.
Над ним полки ворон, грозящие бедой.
Свет солнца, под конец, погас, и всё стемнело,
но сеятель, когда оно ушло в астрал,
по-прежнему бросал, небрежно, как играл,
на ветер, словно пыль, что золотом блестела,
дробь сердца, что взорвал неистовый раскал.
- Душа пошла в разрыв, а мысли помрачнели
над грудами надежд, чей свет уже исчез...
Ты - весь в крови. Мутнеет цвет небес.
Ты славно бушевал, но не добился цели.
О Человек ! Увы ! Как медлен твой прогресс !
Ты вскоре будешь мять бурьян вблизи гробницы,
кроша последний корм мечте, что всё жива.
В полях твоих скорбей ещё растёт трава...
Не бойся, если там ещё грозятся птицы -
не этого должна страшиться голова.
Сыщи в своей груди золу, где тлеет пламя.
Раскрой пошире горсть в остуженных ветрах.
В спокойствии ночи, окутавшей твой шлях,
взгляни на мрачный холм открытыми глазами.
Для сева у тебя есть в сердце только прах.
Leon Dierx Le Semeur
Un large ruban d'or illumine la cime
Des coteaux dont la brume a noye le versant.
L'horizon se dechire, et le soleil descend
Sous les nuages roux qui flottent dans l'abime
Comme un riche archipel sur une mer de sang.
De confuses rumeurs s'eveillent par la plaine,
Et dans son champ, debout aux rebords des sillons,
Travailleur obstine sous les derniers rayons,
Un semeur devant lui lance au loin sa main pleine,
Et chasse des oiseaux les criards tourbillons.
Et l'occident s'ecroule ou l'astre antique eclate,
Et le semeur, frappe d'un long et rouge adieu,
Par grands gestes, au loin, dans un sinistre jeu
Semble jeter au vent la poussiere ecarlate
De son coeur calcine dans sa poitrine en feu.
— Ton ame se dechire ; et voila ta pensee
Qui sombre sous l'amas de tes reves sanglants.
Ceint aussi d'un reflet de pourpre sur les flancs,
Aux dernieres lueurs de ta gloire passee,
Homme ! a travers tes jours tu marches a pas lents.
Tu fouleras bientot l'herbe des sepultures !
Aux becs des vieux espoirs donne un dernier repas ;
Feconde encor le champ des douleurs ; ne crains pas
L'horrible hurlement dans les gerbes futures
Dont tu pressens deja les echos sous tes pas !
Fouille en ton sein la cendre encor chaude et vivace ;
Aux vents froids de la vie ouvre ta large main ;
Et, dans la calme nuit qui couvre ton chemin,
Venge, vers le tombeau tu peux tourner la face,
N'ayant plus rien au coeur pour y semer demain.
Леон Дьеркс In Extremis
(Перевод с французского).
- "Кто он ?" - Ты хочешь знать, известен или нет ?
Я сам не разузнал. К чему нам тот секрет ?
На лбу его никто не написал, как звали.
Нет имени, и нет о том ни в ком печали.
- "А кто его родня ?" - О том гадать не нам.
Он думает о них, как видно по глазам,
но, верно, сам в себя старается вглядеться.
Должно быть, он имел богатое наследство
надежд... О том и на лице упрямое клише.
Немало всяких душ паслось в его душе.
Вот смотрим на него. Его не станет скоро.
Ему уж не понять все наши разговоры.
- "А нет ли у него наследственных примет ?" -
Так их не разглядеть, их просто нет как нет.
- "Где родина его ?" - И спрашивать негоже.
Конкретнее спросить про два убогих ложа,
где жизнь его свилась в единую спираль.
На первом гукал он, с другого двинет в даль...
Отчизна ! Это что ж ? Лужок ? Страна ? Планета ?
Широкая постель ? Тропинка без приметы ?
Кому-то вольный край, обильный и большой,
другому в ссылке жить с убитою душой.
-"А сколько ж лет ему ?" - Лета уже убоги.
Измученный старик, едва таскавший ноги.
А сердце у него, под тягой тяжких лет,
и разум, вместе с ним, постарше, чем скелет.
Боюсь, что ум угас. Всмотрись в глаза: как странно
неясен смутный взгляд, дрожащий постоянно.
На нём сугубый груз тревог и тяжких дум.
Так что ж дряхлей: всё тело или ум ?
А сердце уж вершит последние биенья
в надежде, что близко его успокоенье,
готова и душа, однако же не вдруг...
Пред нами человек, познавший много мук.
И грудь его сейчас в спокойном ожиданье,
когда душа взлетит в мир вечного сиянья.
- "Куда ? В который век, покинув прах и тлен ?" -
Хотел бы ты почить вдали от прочных стен,
когда и по тебе раздастся скорбный стон,
без близких, без друзей во время похорон ?
Ты спросишь у меня, в каком-таком форпосте
тебе построят склеп и на каком погосте ?
Вот ты спросил меня, шутя, - "в который век".
Несчастие старо, но крут его разбег.
Фантазии его всегда разнообразны.
Смотреть на муки жертв - апофеоз соблазна.
В нём прихоть и задор: всегда -сейчас и встарь -
для игр своих в когтях держать живой кубарь...
Пред нами человек, что бился беспрерывно
и вечно умирал, в мученьях и надрывно,
и, наконец, в ночи, он на спину упал,
в лесу, передо рвом, что кто-то прокопал...
Без жалоб, без молитв, почти оцепенелый.
Глаза отворены и смотрят в сумрак белый.
Он бился и иссяк. Уж смерть бежит по венам.
Но прежде чем уйти, расставшись с горьким пленом,
он смотрит, как пред ним проходит вся подряд
его былая жизнь, похожая на ад.
Он выдохнул: "Пусть жизнь всегда текла в тревоге !
Но я мечтал. Я - горд ! И я простил Вас, Боги !"
Leon Dierx In Extremis
Son nom ? — Tu veux savoir s’il fut illustre ou non ?
Eh bien, je ne sais pas ! Que peut te faire un nom !
Personne sur son front n’inscrit le nom qu’il porte !
C’etait un homme, avec un nom. Mais que t’importe ?
— Sa race ? — Laissons la, crois-moi, tous ses aieux !
L’ame de bien des morts tressaillait dans ses yeux ;
Mais la sienne, a coup sur, l’obsedait davantage.
C’etait un homme, avec un tres riche heritage
De desirs obstines dans leur espoir tetu,
D’ames vieilles pesant sur son ame, entends-tu !
Quant a l’autre blason qu’une race confere,
Il ne le montrait pas, et tu n’en as que faire.
— Sa patrie ? — Insense ! Quelle est-elle ici-bas ?
Lequel nous appartient le plus, des deux grabats
Ou la vie ouvre et ferme a son gre sa spirale,
Du premier ou l’on crie, et de l’autre ou l’on rale ?
La patrie ! Est-ce un champ ? Une ile ? Un astre entier ?
Ne dans un large lit, ou ne dans un sentier,
C’etait un homme avec la terre pour patrie,
Ou pour exil ; un homme avec l’ame meurtrie !
— Son age ? — En sauras-tu plus long, si je le dis ?
Ah ! Le vieillard trainant ses membres engourdis,
Souvent, plus que le corps, a le coeur lourd d’annees,
Et l’esprit eperdu sous les heures damnees
Plus encor que le coeur ! Vois ! Cherche son regard,
Et lis, si tu le peux, dans un rayon hagard,
Sous le double fardeau de l’angoisse amassee
Laquelle a plus vieilli, la chair ou la pensee !
Et quand le corps enfin a fait son dernier pas,
Il aspire au repos eternel, mais non pas
L’ame encor preparee aux etreintes futures !
C’etait un homme, avec d’innombrables tortures
Dans la poitrine, et qui se couchait gravement,
Pour mourir, sous un ciel au louche flamboiement.
— Ou donc ? Dans quel pays ? Dans quel siecle ? — Tu railles !
As-tu peur de mourir loin de quatre murailles,
Sans amis, sans parents, sans pleurs, abandonne ?
Et quand ton heure a toi de meme aura sonne,
Me demanderas-tu, reponds, quelle frontiere
Creusera ton sepulcre, et dans quel cimetiere ?
Dans quel siecle, as-tu dit ? Va ! Le malheur est vieux !
Et comme hier, demain, l’invisible envieux,
Toujours multipliant ses noires fantaisies,
Saura fouiller les flancs des victimes choisies.
Tant qu’il lui restera quelque hochet vivant,
Va ! Le malheur toujours sera jeune et savant !
C’etait un homme, avec ses luttes infinies,
Jouet depuis longtemps des lentes agonies,
Et qui, seul, une nuit, sur le dos renverse,
Ralait au coin d’un bois, au bord d’un dur fosse,
Sans priere, sans plainte aussi, les membres roides,
Et les yeux grands ouverts au fond des brumes froides !
Il suffit. Et la mort dans ses veines filtrait.
Mais avant d’expirer, voila que, tout d’un trait,
Il revit devant lui passer l’horrible drame
De ses jours dont l’enfer avait tisse la trame.
Alors il dit : ? Soyez demain plus odieux ;
? J’ai le reve et l’orgueil ; je vous pardonne, o dieux ! ?
"Poemes et Poesies", 1861.
Леон Дьеркс Владычество
Посвящено другу А.Менгару
(Перевод с французского).
Покоясь на тахте, как чёрная пантера
в тропическом лесу, когда там зной не в меру,
она внесла с собой в отдельный будуар,
сильнейший аромат, сгустивший атмосферу.
На пуфиках, в мечтах, расслабилась чуть-чуть,
но дышит глубоко и выпятила грудь.
Играют томный вальс, сияет освещенье.
Из зала вдалеке ей слышатся смешки,
любовный шепоток, круженья и прыжки,
но на её губах - глубокое презренье.
Танцоры - не по ней. В них пошленький пошиб.
Она - как грозный Сфинкс. Ей надобен Эдип.
В ней ненависть к словам и звукам сладкой лиры.
Она не любит клятв и вздохов при луне.
В ней, как у королев, к любовной воркотне
безжалостный подход капризного кумира.
Взор дивы напряжён. Ей нужно разыскать
кого-нибудь из тех, кто был бы ей подстать.
В молчальниках вокруг - сплошная откровенность:
легко понять слова, что прячет встречный взгляд.
сияние огней, что в ней и там горят,
способно чуть смягчить в красавице надменность.
Но если подойдёт болтливый златоуст,
то рот её закрыт, а взгляд ответный пуст.
Румяное лицо, стыдливая улыбка.
О туфелках её - особенная речь,
те могут и толкнуть, и блёстками завлечь,
а бархатный костюм колышется, как зыбка.
Всё тело у неё окутал аромат.
Наивных простачков духи её пьянят.
Вся в чёрных волосах и нрава боевого.
А юбки иногда заманчиво мелькнут,
чем падких молодцов безудержно влекут,
как зрелище на миг открытого алькова.
В неопытном кругу, заполучив там власть,
она все коготки оттачивает всласть.
Но вот из закутка, из-за большой колонны,
как молния во тьме, пробьётся жаркий взор
и просто поразит, уставившись в упор,
потом застынет вдруг, в тени её, влюблённо.
Она поднимет вслед неторопливый взгляд -
и оторопь толкнёт счастливчика назад.
Скрыв радость и без слов - таков её обычай, -
готовясь утолить дремавшую в ней злость,
изящная, как зверь, и тонкая, как трость,
она идёт к нему, чтоб завладеть добычей.
Leon Dierx — Imperia
A mon ami A.Maingard
Sur le divan, pareille a la noire panthere
Qui se caresse aux feux du soleil tropical,
Dans un fauve rayon enveloppant le bal,
Elle emplit de parfums le boudoir solitaire.
Elle reve affaissee au milieu des coussins ;
Et sa narine s'enfle, et se gonflent ses seins
Au rythme langoureux de la valse lointaine.
Les rires etouffes, les longs chuchotements
Qui voltigent la-bas a l'entour des amants,
Rehaussent le dedain de sa levre hautaine.
Paisible, dans la nuit ou se plonge son coeur,
Sphinx cruel, elle attend son Oedipe vainqueur.
Elle hait les aveux et les fades paroles,
Les serments, les soupirs connus, les soins d'amour.
Reine muette, elle a pour ces flatteurs d'un jour
Le mepris sans pitie des superbes idoles.
Dardant ses larges cils sous un front olympien,
Elle cherche un regard qui devine le sien.
Car elle saura lire au fond de ce silence
Charge des memes mots qui dorment dans ses yeux,
Et confondra sa flamme aux feux mysterieux
Qui sauront penetrer sa sinistre indolence.
Sans repondre, elle ecoute aux aguets, sous son fard,
Les vulgaires don juan au manege bavard.
Dans les plis fastueux du velours elle ondule ;
Et son soulier lascif agacant le desir
Mele avec le refus ou l'offre du plaisir
La pourpre de la honte au sourire credule.
Aux profondes senteurs qui baignent tout son corps,
Elle enivre les sots asservis sans efforts ;
Et de ses noirs cheveux, de sa gorge animee,
De ses jupons parfois savamment decouverts,
Sortent les espoirs fous les mecomptes pervers
De l'alcove entrevue aussitot refermee.
Telle, exercant sa force, au coeur des imprudents
Elle aiguise a ces jeux ses ongles et ses dents.
Mais quand elle verra d'une encoignure sombre
Se prolonger l'eclair de l'ardeur qui lui plait,
Et, des le premier choc, tressaillir le reflet
D'une ame tout entiere emergeant vers son ombre,
Ses paupieres longtemps se leveront vers lui ;
Et lorsqu'en l'autre jet l'epouvante aura lui,
Sans rien dire, gardant le secret de sa joie,
Se repaissant deja de sa ferocite,
Souple, la fascinant de sa tranquillite,
Calme, a pas lents, alors elle ira vers sa proie.
"Les Levres Closes", 1867.
Леон Дьеркс Руины
(Перевод с французского).
Бывает, что в пути таинственная блажь
чудно преобразит открывшийся пейзаж.
Я помню о своём оптическом обмане
в неколыхавшемся сгустившемся тумане.
Я видел континент, где мёртвые леса
стеной взметнулись вверх почти под небеса.
Столетние дубы ! Под этими стволами
мощнейшие из вас казались бы кустами.
Лежали там и сям завалы из костей -
свидетельства войны и массовых смертей
гигантов, что дрались в жестоком озлобленье
от сотворенья их до дней столпотворенья.
Представившихся мест никто не назовёт.
Возможно, что сейчас они - под толщей вод.
Ужаснее всего был в царстве том престранном
затерянный в песках, торчавший над барханом
разбитый древний храм, безлюдный с давних пор, -
огромней, чем Карнак, громадней, чем Ангкор. -
Не в тысячу ли раз ! Почти до небосвода
вдоль лестниц строем шли скульптурные уроды.
Ища ночлег, на храм спускались облака.
Все арки были в нём из цельного куска -
как радуги - светясь, и высились колонны -
покрепче и крупней, чем в храмах Вавилона.
И кучами легли, не выдержав невзгод,
обломки башен, стен, порталов и ворот.
В углах массивных крыш устроились химеры:
престранное зверьё и страшные мегеры.
Фронтоны с милю вдаль сверкали на заре:
ворота - в золоте, а стены - в серебре.
Сияние среди огромных Альп щебёнки.
Лишь ночью гас весь блеск в той проклятой сторонке.
И множество богов - числом под миллион.
В плащах, нагих; кто слеп, кто зреньем наделён.
Иной - рукаст, ногаст, как ветка мадрепора.
Другой - без рук, без ног, но ярче метеора.
Стоят, сидят кружком. Кто важен, кто смешон.
Тот врыт до живота, тот в думы погружён.
И те, что погрозней - цари-макроцефалы,
в коронах из лесов, и в митрах - с кафедралы.
Они кишмя кишат. Уродство их телес
заполнило объём запуганных небес.
До вавилонских ссор, до краха Атлантиды
там вырос этот храм: не храм - кариатида
Гордыни ! Вот с чего вскипел весь Шар Земной !
Храм строен на крови загубленных войной.
Он - диво давних дней, предтеча нашей эры.
В преданиях о нём - постыдные примеры
житья-бытья в веках, где громко выла боль.
Оттуда и берёт История всю соль
и может толковать теперь исконной речью -
с гранитных плит и с бронз - про про вечность человечью.
В её основе - тишь, забвение и тьма.
Да горсть богов жива - в их мыслях кутерьма.
Leon Lierx La Ruine.
A Auguste Villiers de L'Isle-Adam.
L'esprit mysterieux au vague ou bref chemin
Qui par moments nous prete un regard surhumain,
Le reve, m'a montre ce que n'a vu personne :
C'etait, sous un air lourd qui jamais ne frissonne,
Un continent couvert d'arbres petrifies,
Si puissants, que jadis lorsque vous triomphiez,
Vieux chenes ! Aupres d'eux vos chefs les plus robustes
Et les plus hauts a peine auraient fait des arbustes.
D'enormes ossements percaient de tous cotes,
Pareils a de grands rocs affreux qu'auraient sculptes
De durs geants jaloux du feroce prodige
De la creation a son premier vertige ;
Et c'etait quelque part, aux confins ignores
De la terre, ou peut-etre au fond des flots sacres ;
Et le plus effrayant de ce monde effroyable
C'etait, au centre et hors des epaisseurs du sable,
Un temple ruine, mais colossal encor
Mille fois plus que ceux de Karnak et d'Angkor !
Des escaliers sans fin, portant des avenues
De monstres, s'etageaient, s'ecroulaient dans les nues
Dont ils semblaient former le lit torrentiel ;
Des arches d'un seul bloc aux largeurs d'arc-en-ciel
Se croisaient, unissant des porches, des colonnes,
Tels que n'en ont jamais concu les Babylones,
Et s'elevaient toujours, toujours, sous des monceaux
Demesures de tours, de portiques, d'arceaux,
De chapiteaux massifs ou des betes hybrides
Sur leurs trompes en l'air tenaient des pyramides.
Des frontons d'une lieue allaient se prolongeant ;
Des portes toutes d'or dans des murs tout d'argent
Etincelaient parmi des Alpes de decombres ;
Des abimes de nuit s'engouffraient sous les ombres ;
Et partout, jusqu'au faite, un million de dieux
Enveloppes ou nus, aveugles ou pleins d'yeux,
Noirs et ramifies comme des madrepores,
Ou sans bras, eclatants comme des meteores,
Debout, assis en cercle, accroupis ou rampants,
Enfouis jusqu'au ventre ou restes en suspens,
Horribles, couronnes de forets en spirales,
Ou de mitres ayant l'ampleur des cathedrales,
Pullulaient, remplissant de leurs difformites
Les quatre sections des cieux epouvantes.
Et bien avant Babel, bien avant l'Atlantide,
C'etait l'oeuvre fameuse et la cariatide
D'un orgueil qui bouillonne avec le globe entier,
Batie avec le sang des vaincus pour mortier ;
La merveille des jours plus lointains que cet age
Dont la fable cherchait le confus heritage ;
Et des siecles de vie ou la douleur hurla,
Toute une formidable histoire dormait la,
Du haut en bas gravee en langue originelle
Sur le bronze inusable et la pierre eternelle,
Au fond de l'invisible et du silence, au fond
De l'oubli, derniers dieux en qui tout se confond.
"Les Levres closes", 1867.
Леон Дьеркс Сакральный запах.
(Перевод с французского).
Мечтателя пленит вечерний мягкий свет,
и самый яркий луч преподнесёт букет,
разбившись в яркий спектр, - подобием сюрприза;
и будто вспыхнет лес при нежных вздохах бриза.
В сверкающий муар окрасится вода,
когда на водопой направятся стада.
Цвет амбры примет тень, и вновь забрызжут краски.
Мечтателя пленят их искристые пляски.
Вечерний мягкий свет, вся радужная дрожь -
как блеск зарниц из дней, которых не вернёшь !
В рассеянных шумах, как эхо, грянут звуки
напевов из страны, с которой он в разлуке;
и сердце застучит бойчей и веселей,
припомнивши места милее и теплей -
край света, где душа ещё имела крылья,
чтоб с ласточками взмыть над пеклом и над стылью.
И память позовёт, в компании ветров,
умчаться в этот край, где ждёт родимый кров,
где дивный аромат и где желанный роздых,
где тонкий золотой полупрозрачный воздух...
Сливаются в один все запахи окрест -
в сакральный аромат родных и дальних мест.
В нём запахи цветов неведомой Итаки.
С каких они морей и нив, где зреют злаки ?
То древний материк, то Эльдорадо шлёт
свой ласковый призыв закончить там полёт.
Мечтателя пленит, согласная с мечтами,
надежда в облаках, пронизанных духами.
Его проводит в путь вся память юных лет -
из утренней зари в благой закатный свет...
Leon Dierx L’Odeur Sacree
Dans la douceur du soir, pour ravir le reveur,
Un rayon plus royal octroye par faveur
Irradie, arrosant l’horizon qu’il irise
Et la foret s’embrase au soupir de la brise
Et la mare ou se mire un troupeau lent et las
S’est moiree a son tour de miroitants eclats
Et l’ombre est couleur d’ambre et tout s’y recolore.
Pour ravir le reveur un eclair vient d’eclore
Dans la douceur du soir aux bleus vite eblouis,
Un eclair revenu des jours evanouis !
Sur la rumeur eparse ou l’esprit se disperse,
L’echo d’un frais refrain qu’on ecoute et qui berce
Met au coeur rajeuni l'ingenu battement
D’autrefois, aux clartes d’un climat plus clement,
Quand l’ame encor credule a les joyeux coups d’ailes
Et l’essor arrondi d’un essaim d’hirondelles
Et les frais souvenirs, la savane et le toit
Paternel, tout revit, revient et se revoit.
Une odeur adorable est sur la plaine et plane
En s’affinant dans l’or de l’air plus diaphane,
Odeur sacree en qui tout vain parfum se fond,
Exhalee on ne sait de quel exil, du fond
De quel ravin boise revant sous les tropiques,
De quelle Ithaque en fleurs des mers aromatiques ?
L’odeur d’Eldorado qu’a seul un premier sol
Sur ce val apaise repose un peu son vol,
Pour ravir le reveur et derouler la spire
Des espoirs embaumes que de loin il aspire,
Croyant ouir les voix de son enfance, et voir
Ses clairs matins passer dans la douceur du soir
"Les Levres Closes", 1867.
Метки:
