Ветрогорье - Windy Ridge
Ветрогорье стало моим в ноябре восемьдесят седьмого - куплено перед самым отбытием на "Вихрь". Ветрогоре моё роковое. Горе-поместье, полуотстроенное, просторное, поместилось за Сан-Тропе, как раз над пляжем Памплонна, от побережья по крутой тропе наверх. Владельцы-супруги расстроенно разводились. Муж в особняке доживал, жена ушла в гараж: застройку спланировав как попало, тройку особняков растыкав вокруг двора, не проведя ни отопления, ничего - голые провода выведя из голых стен. Зато пообок, под окнами - виноградник - красотища, а по другой подоконный бок - бор, всё сосны, сосны - до самого моря, а вдали - мыс Каммера и на мысе - маяк. Неденежен оказался я - а ветронедодел этот стоил дорого, но я-таки купил: с отцовой помощью, поднатужась, взял кредит из расчета восьмидесяти пяти процентов. Тут-то и лязгнул засов моей тюрьмы.
В Ветрогорье въехал я стылым декабрьским днем. Матрасик привёз пенопластовый, застлал пол во зданьице самом малом - Строении Номер Три на плане непомерной моей недвижимости, - и переночевал - промучился, как не мучился еще в жизни. Слишком много было этого недо-дома вокруг меня. Слишком страшен он был. Кредит требовал заработков, а работать меня не звали: штиль, затишье. Первое ветрогорское рождество провёл я, в постели - пенопласта поверх - трясясь от холода с тарелкою устриц, пока Томас и Фрэнки от мокрых полен в очаге, дымящих, выколдовывали - огня. А к Новому году - отбывал на работу! - условился с другою четой супругов, на редкость несимпатичных месье и мадам Петит, чтобы обжили они Ветрогорье, пока в отъезде - я. Третьим вселялся сын их Паскаль.
Месье строительствовал. Мадам, вальяжная домохозяйка в самом соку, с подбородком желейно-тряским, виртуозно-вымогательно истерила. Оба, едва взглянув на меня, поняли: подфартило. Оба вселились в Строение Номер Один (в быту - просто гараж) неделей ранее отбытия моего в Лондон, на "Вихрь", на семь месяцев. Я так был рад, что хоть кого-то вселил живого - а, главное, выселился сам, - что указаний по обустройству дома чете Петитов толком и не оставил.
А в сентябре, воротясь, увидел: строили, выстроили, обустроили: из гаража простого роскошный дом - для себя. Красивый вышел. Вот же, строит месье Петит, думал я, обустраиваясь и сам - коленками к подбородку, пенопласта поверх, на привычном полу Строения Номер Три. Да и поместье Петиты обжили, приобретя старожильский статус - где уж мне. Бразды правления пробовал я у них перехватить - куда там, вертели мною, как кукловоды. Месье нехотя озаботился обустройством особняка: обломал особнячье нутро, пока я дни проживал на пляже, а с наступлением ночи по темноте на цыпочках пробирался под теплым светом окон петитовского уюта - под голую лампочку, голый провод и голый потолок Строения Номер Три. С исходом лета, ставнями заградясь, заперлись бары. Холодало - море стыло стальным серым листом. Люд деревенский окрестный залёг по зимовьям на пересчет выручки. Стало прекрасно и пусто: осозналось - от мира отрезан я подчистую. Всё до копейки ухнув в эту причуду, все пути к бегству - отсёк.
Мадам Петит ежевечерне входила с подносом: ужин; я ел, глядя в обогреватель. А лёжа, во тьму глядел: луч маяка чиркал по матрасу, да ветер восточный выл и бился во ставни.
Собаку куплю - вздумал. Добыл телефон англичанки, хозяйки питомника под Парижем: Фелисити Лейт-Росс. Помпезна - не то слово; по телефону отозвалась - будто малость навеселе.
"Щещас щенимся. Щенимся или не щенимся, Сюзи?" - донеслось невнятное.
"Сюзи?" - переспросил я.
"Девочка моя милая, черная, призовая".
Выбороть лабрадорёнка у этой женщины оказалось не легче, чем у правительства выбить права на ребенка, на усыновление. Выдрал; усыновил. Забрать дитю пригласили на февраль.
Был в Париже некий таксист не без привета: на стоянке рю де Берри базировался. Подвихнулся этот таксист на мне. Как-то поймал я такси - его такси, - сел, поехали, поболтали, я вышел. Пару дней спустя ловлю такси - снова он. Случайно, думаю. Третье такси ловлю - он же. Тут и смекнул я, что - обложили, отслеживают. Не меня одного, как выяснилось - обоих, меня и Ли-чи. Я взвился было - да вспомнить успел, что в Париже такси не сыщешь. Пришлось ублажить блажного - удобного; поддержать, потерпеть, приблизить. Звали таксиста Дени. Слежку наладил он по всему городу, раскинув агентурные сети - в прошлом сам в полиции был агентом. Вышел ли я - один ли вернулся - он знал - всё. Именно он раскрыл работу Ли-чи в Булонском лесу; раскрыл и мне. Еженощно таксист подъезжал - поджидал: с работы ее забрать. А Ли-чи его не терпела. Втроем случалось сойтись - зверела вьетконговской коммунякой: вопя, такси ногой колотила - а я улыбался беспомощно не без надежды: ну, хоть меня подвези.
С ним, в один из дней февраля восемьдесят девятого, выехал я в деревеньку, от Парижа в часе езды: за лабрадориком. Выбрал - мальчика. "Смышленый, - сказала Фелисити, - как покушает, так непременно спасибо скажет". "Пиар", усомнился я, смышленым - одАренный, смышленовладелицу чеком, весомым, одаряя. Не пиар: правда. Смышленого я нарёк Моисеем. Тонколапый крепыш на агатовых коготках, розовой лососины язык за бритвочками зубов, глаза - изюмины, уши о трех углах, дыханье - благоуханье. Хвостик в воздухе загогулинкой замер, вздрагивая - радость. Ненадолго: всего до такси. В такси коготки затыкали в окно - в окне питомник родной мелькнул и скрылся; поняв - не выпустят, подлез под сиденье он поглубже, да так до Парижа и провыл.
В тот же вечер, поездом ночным, выехали мы в Сан-Рафаэль. Обида его, обмануто-умыкнутого, не прошла. Из угла упорно не выходил, сидел - а я на полке, постель расстелив, лежал, а спальный вагон из Парижа выгрохатывал помаленьку. Вдумчиво созерцали мы друг друга - полчаса, а после тоннельная тьма да слепящий свет, вспышками, - его испугали, и стал он пододвигаться к полке - ко мне, незаметненько. Я поднял его с полу и положил на грудь свою. Черными дырочками потянул он воздух - вздохнул, - ох как тяжко. Хвостик дернулся дерзко раз - и он поник: уснул. Проснулся я, когда грохотали мы по Франции: он не спал - глядел на меня. Потянулся к лицу - носом к носу; и бритвочками зубов за нос - ай. Хвостик дернулся снова: знай наших. Сильные бритвочки, острые. Не раз их потом на себе прочувствую.
Так и стало в Строении Номер Три нас двое: я и Мо. Спальню его в проходе у туалета отгородил я доской, за которой он целую ночь лаял и обкакивал всё, что мог. Да ладно - подумал я, - что он на подстилке, что я на пенопласте, - и доску разделительную убрал. За что поплатился. Победный галоп по комнате - укладыванье его на мне - и сон.
Во Франции тех времен бытовал Минитель - местный интернет, миникомпьютер при телефоне, с онлайновой перепиской, клавиатурой и монитором. По вечерам обзванивал я округу; списавшись-созвонившись, брал карту, звал Мо и рулил до какой-нибудь деревушки в Приморских Альпах или марсельском пригороде; а, дорулив, убеждался: юный спортсмен-олимпиец, по переписке невиданный секс-ловкач, на деле - колобково-округлый булочник, до собственных шнурков руками не достающий, не говоря о прочем ловкачестве. Переглядывались мы с Мо, вздыхали, и снова в машину усаживались - рулить домой. Сидел он на пассажирском сиденье, рядом с моим, водительским; глаза-изюмины, любопытные, в меня уставив. От резкого торможенья влетал он в приборную панель - но, истый добряк, без обид вскарабкивался обратно. Машину любил; вымахав в рост окна, в лобовое стекло неотрывно следил за дорогою, или голову клал на дверцу - к окошечку - так, чтобы ухо трепал ветер.
Стоило мне собраться куда без него - завидя багаж, он из виду - пропадал. Я искал его - попрощаться; и находил на пассажирском сиденье. Уже неотрывно следящего за дорогою, сидящего - неподвижно, почти - невидимо.
"Домой, Мо. Еду - я, ты - домой". Он вылезал и с поджатым хвостом плелся к дому. Петиты, заботе которых препоручал я его, с ним скорее всего не церемонились: до самой смерти, заслыша "месье Петит" (из моих уст), Мо дыбил шерсть и заливался лаем.
Как-то, руля домой из Тулона, завидели мы потрепанный кочевой фургон - вагончик, с объявлением: продам. Припарковался я, поглядеть пошел. Под пинию поставленный, вагончик усыпан был хвоею, но проглядывала и краска - голубая, белая; дымоходик под колпачком рос из крыши. Сдутая шина - раненый перекос - вагончику подбавляла трагизма. Вокруг - ни души, дверь отворена. Внутри - кухонька, доскою обшитая; гостиная; а всех дальше - спаленка. Рухлядь; но я понял - моё. Неделю спустя вагончик уже ковылял по крутой тропе к Ветрогорью; и как пригодился он при наплыве летних гостей.
Был в Сан-Тропе ночной клуб, на зиму не закрытый. "Голубятня" - древний тесный округлый подвал, летом набитый так, что страшно, зато в зимний внесезон не больше десятка танцующих топтались под одиноко блёстким зеркальным шаром. Официантствовал чудик из чудаков, Бруно, малютка инкского племени, гейская фея с прической до талии, режущим уши смехом и дивной зеленью глаз. Двадцатилетний, с ватагою одноклассников, следом за ним от Мюлуза северного слетевших ко злачностям Лазурного берега. В сладостной этой компании по выходным плясали мы - Барыня (он же Дюшес, парнишка - вылитый Карл Первый), Катерина, Паскаль и я, - ночь напролёт; напитками потчевал Бруно (денег не брал).
"Акву" зимой отпирали по выходным, к обеду - стойкие аквалюбы сидели кружком у огня, в зимнем зале. Я подружился с Джорджем-адвокатом, Аленом-бойфрендом его, да Жаком Монтелье, на барсука старого похожим. Обожал я старомодные их гейские подковырочки да байки о послевоенном парижском житье. С Аленом Джордж сошелся на Сене, в бассейне плавучем Делиньи; Алену было тогда семнадцать. Жака они нашли в шестидесятых, в клубе "Ле Пиммс". Какая дружба живучая - балдел я. В моих кругах знакомства длились от силы минут пять.
Только дружбы чужие живучие не утоляли тоски моей. Безнадёжен был я по всем статьям. Безденежен. Безработен. Бесприютен - насельник околопляжной мусорной скорлупы, кокнутой, неподъемной, страхолюдной. С беспросветности зачастил я на службу церковную, к половине девятого утра, на холм, в деревушку Раматюэлль. Боже, пошли мне работу.
Двери церковные, четверо створок больших, не запирались. В первый мой день удивился я, заприметив Жака - вшаркивающего сюда же. Рукою ему махнул - какое там, будто меня не знает, даже когда с кружкою ко мне подошел и пожертвование принял. С ним на скамье соседствовала крестьянка крепкая, мадам Амьель. Прихожанка ревностная (как и мы, служб не пропускала); местных сплетен разносчица. Руки молитвенно вздев, когда священник, сухонький старичок, вынес Святые Дары, возгласила со смачным провансальским прононсом - портовым, рыбно-торговочным: "Хоспыдя помылуй".
Вскоре мы с Жаком уже и завтракали вместе - в баре де л'Ормо после службы всякий день. Жак был экспонатом гейской археологии, окаменелостью семидесяти девяти лет. Родился он в Лилле и от семьи унаследовал пробочное дело, которое и довел до краха в шестидесятых. Выйдя пораньше на пенсию, в южный Раматюэлль вывез больную мать, при ней оставаясь до самой ее кончины. Стариковски скучая, ко свежим силам, летом стекавшимся в деревушку, приглядывался он ошалело - жуть, а глаз не сводил. Жил он, как я - из домишки на раматюэлльских валах никуда податься не мог. Диабетик, запахом тела был несвеж - немыт, зато языком - издевательски остёр, а глазами - посверкивал. Мы друг в друге души не чаяли.
А летом Ветрогорье ошалевало вовсю. Народом - полное. Лондонский мой друг, дизайнер Том Белл, с которым вместе решились мы Англию покинуть, теперь из Мадрида наведывался - что ни лето, всё жил в гостевом вагончике. Бруно с ватагою - в этаже нижнем особняка, достраиваемого помалу - а я да Мо - в Строении Номер Три (третьим был тот, с кем я на тот момент спал). Обедали мы не иначе как вдвадцатером, по клубам и барам Сан-Тропе обрастая дурной репутацией, счетами неоплаченными, сердцами разбитыми (сердца и счета накоплялись и угрожающе ждали нового вдвадцатером явления). Лондонские друзья мои приезжали - все; все - пожить, по-вокзальному что ни день прибывая, отбывая - я содержал всех, пока мог. В феврале девяностого нам отрубили свет. А поутру, в пути к церкви, на холме раматюэлльском у обочины загорелась да и сгорела моя машина, верный мой Рено 25. Кредита выплачивать я не мог - и дома продать не мог, дома не было, так, скорлупа пустая. Я погиб. Теперь - окончательно. И тут - звонок. Кэрол Леви, мой итальянский агент. Не желаю ли я на четырнадцать месяцев в Россию, в "Тихий Дон" по Шолохову?
Ричардсоны в тот год встречали Пасху во Франции, и неприятную новость я лично повёз в Ле Ни де Дюк: "Гамлета", нами задуманного, взлелеянного, придется откладывать на год. "Тони, выбора у меня нет", - сказал я; не солгал. "Тони, отложим". "В следующем году". Он слушал, смотрел на меня. Оба мы знали: до следующего года он не дотянет. Я совершал предательство. Страшное. Лицо его тут же сомкнулось - стало непроницаемым. Леденяще учтиво ответил он, встал, ушел в дом. Все мы потом отмечали Пасху - в "Акве", промозглым днем; Тони так и не вымолвил мне ни слова.
Жака я тоже видел последний раз. В тот день отбывал я в Москву: после службы мы попрощались, и я поехал, в зеркальце заднего обзора глядя, как он машет. Как-то утром, пару дней спустя, машина его сломалась: со службы отправился он пешком, из церкви ушел, домой не вернулся. Мадам Амьель полиции разъяснила, что Жак не чужд был бандитам - юнцам злостной пидорской окраски, - и поиски, так и быть, начались. Тело нашли спустя полгода, застывшее сидя, под деревом, полусгнившее, полуобъеденное зубами лис.
http://www.stihi.ru/2012/04/07/3321
--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура
На фото: вот так они и ездили
Примечания -
Кто такая Ли-чи:
http://www.stihi.ru/2011/12/10/3223
Как работали в Булонском лесу:
http://www.stihi.ru/2011/06/08/5069
другие главы:
http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2
--------------------------------------
Windy Ridge
In November 1987, just before my West End sojourn in The Vortex, I bought Windy Ridge. A fatal mistake. It was a half-finished tip up a steep track above the beach at Pampelonne, outside St. Tropez, owned by a couple in the throes of divorce; he lived in one part and she lived in the garage. It was a large rambling place, three unfinished houses around a yard, no central heating, just naked wires sticking from the walls. But despite all this, it looked over a beautiful vineyard on one side and the pine woods down to the sea on the other, and beyond you could see the lighthouse at Cap Cammerat. I had hardly any money left, and it was expensive, but I bought it and, with the help of my father, managed to raise an 85 per cent mortgage. It would become my prison.
I moved into my new home one cold afternoon in December. I put a mattress on the floor in the little house at the bottom — Batiment 3, it was called on the plan of my new sprawling estate - and spent one of the most agonised nights of my life. How could I have got myself into this mess? The house was huge and horrible. My mortgage compelled me to earn a great deal of money, and yet my career was going into the early stages of rigor mortis. That first Christmas I celebrated with Thomas and Frankie, shivering in bed while eating oysters as we tried to make a fire with damp logs that steamed in the hearth but never caught fire. In the New Year I found a rather surly couple, Monsieur and Madame Petit, to come and live in the house, along with their son Pascal, while I was away.
Monsieur was a builder. Madame was a lazy housewife with a quivering chin, in the hot flush of life and brilliant at emotional blackmail. They took one look at me and knew they were on to a winner. They moved into Batiment 1 (aka the garage) the week before I left for London and seven months in The Vortex. I was so relieved that I had managed to get the house inhabited, and even more relieved to be getting out, that I just left with some vague instructions to them to start rebuilding the house.
When I returned in September, they had built themselves a luxury home out of the garages. It was beautiful. Monsieur Petit could certainly build, I thought to myself, as I curled up on my foam mattress in Batiment 3. Now the Petit family had been there longer than me. I tried to wrestle the reins from them, but they controlled me like a puppet. He half-heartedly began work on the big house, knocking down the whole interior, while I spent the days at the beach, tiptoeing home after dark past the warm glow of their luxury pad to the naked light bulb hanging from the ceiling in Batiment 3. The summer ended, and the bars were boarded up. The weather cooled, and the sea turned into a grey metal sheet. The inhabitants of the surrounding villages snuggled down for the winter to count their money. It was desolate and beautiful, and I realised that I had completely cut myself off from the rest of the world. I had spent every last penny on this fantasy and couldn't escape.
Madame Petit brought me a tray every night and I sat alone in front of a little electric fire. As I lay in the dark, the beam from the lighthouse grazed across my bed and the east wind howled and banged against the shutters.
I decided to get a dog. Someone gave me the number of an English breeder near Paris called Felicity Leith Ross. She was terribly grand and sounded tipsy when I talked to her.
"We're just delivering a litter now. Aren't we, Susie?" she slurred.
"Who's Susie?"
"My lovely prize-winning black bitch."
It was more like applying for adoption, getting a labrador puppy out of this woman, but finally a deal was struck and I was summoned in February to collect my bundle of joy.
There was a bent taxi driver in Paris who was often at the taxi stand on the rue de Berri. He haunted Lychee and me. I hailed him one day, we talked until he dropped me off and that was that. A few days later I got into another taxi and there he was again. I thought nothing of it, but when it happened a third time, I realised that he was keeping tabs on me. Not only me, as it happened, but Lychee as well. I was about to freak out but then I remembered how taxis were so hard to come by in Paris, and so I tried to be encouraging. The driver, whose name was Denis, was very handy. He had a network of spies all over the city. At one time he had been a flic. He knew if I had been out and if I'd come home alone. It was through Denis I discovered that Lychee worked in the Bois. He was obsessed by her and tried to collect her every night after work, but Lychee hated him. If we came across him together she turned into a dangerous Vietcong gutter person, shouting and kicking his car while I smiled helplessly, hoping he would still pick me up.
One afternoon in February 1989, I drove with him to a little village an hour or so outside Paris to collect my dog. I had chosen a little male. Felicity said he was "a really good chap because he always says thank you after his tea." Propaganda, I thought, as she presented me with the puppy and I presented her with a large cheque, but actually it was true. I christened him Moise. He had a dumpy body, tiny paws with little jet nails, a salmon-pink tongue inside razor teeth, sweet-smelling breath, raisin-black eyes and triangular ears. His tail was a squiggle that stood up in the air and vibrated with joy. But as soon as we got into the car everything changed. He clawed at the window as the kennels dis-appeared for the last time and, when he realised he couldn't escape, he hid on the floor and howled all the way to Paris.
That evening we took the night train to St. Raphael, and he still hadn't forgiven me for abducting him from his family. He sat obstinately in the corner of the wagon-lit as we clattered slowly out of Paris, and I lay on the bed. We stared solemnly at each other for about half an hour, but he was scared of the tunnels and the flashing lights and soon he began to edge closer to the bed. I picked him up and laid him on my chest. He breathed in through his little black nose and then gave a heartbreaking sigh. His tail wagged one last time in defiance and he fell asleep. I woke up later as we were thundering across France and he was looking at me. He stretched himself towards my face and pounced on my nose, and the tail wagged again as for the first time I felt the force of those razor-sharp teeth.
So Mo and I settled down together in Batiment 3. I put a plank between his sleeping quarters outside the bathroom and mine, but he barked all night and shat everywhere he could. Then it occurred to me that there was very little difference between the passage with his mat and the room with my mattress, so I made the fatal mistake of removing the frontier and he galloped around the room in victory before jumping on top of me and going to sleep.
In France at that time there was a thing called the minitel, which was like a computer, connected to your telephone. There was a screen and a keyboard and you could cruise online, so in the evenings I would make contact with people all over the region, then Mo and I would set out in the car with our map, to villages in the Alpes Maritimes, or to some suburb of Marseilles, only to find that the young Olympic athlete who had written so disarmingly about his sexual agility was in fact a roly-poly baker who would be hard pushed to touch his toes, let alone anything else. Then Mo and I would look at each other and sigh before starting the long journey back home. Mo sat on the passenger seat and watched me curiously with his raisin eyes. Sometimes I braked too hard and he would fly into the dashboard, but he was a good-natured dog and climbed back into his place. He loved the car and when he was big enough to see through the windscreen, he concentrated on the road, or leant against the window so that his ear fluttered in the wind.
Whenever I left for a trip without him and the bags came out, he disappeared. I would look for him to say goodbye, but he would already be sitting in the passenger seat. Staring ahead, very still so that no one would notice he was there.
"Come on, Mo. You're not coming," I'd say, and he would climb out with his tail between his legs and shuffle off towards the house. I don't think the Petit family were very kind to him when I went away and left him in their charge, because right up until his death if I said the two words, "Monsieur Petit," Mo's hackles would go up and he would start to bark.
Driving back from Toulon one day we saw an old gypsy caravan in a field with a For Sale sign beside it. I parked the car and went to have a look. It stood under an umbrella pine and was covered in needles but underneath it was painted pale blue and white; a little chimney with a dunce's cap grew out of the roof. A tyre was flat and it leant tragically to one side. There was no one about, and the door was open. Inside was a little kitchen, with wooden cupboards, a sitting room and a bedroom at the end. It was falling to pieces but I had to have it. A week later it limped up the steep driveway and became an annexe for the overflow of guests during the summer.
There was a little nightclub that stayed open during the winter months in St. Tropez. Le Pigeonnier was an old round cellar, dangerously crowded in the summer, but out of season there were never more than ten people dancing under its lonely glitter ball. The waiter was an extraordinary freak called Bruno, a tiny Inca pixie with hair down to his waist, a shrill cackle of a laugh and pretty green eyes. He was twenty years old, with an entourage of school friends who had all followed him from the northern town of Mulhouse to the fleshpots of the Cote d'Azur. They were sweet and every weekend Duchesse (a boy who looked like Charles I), Catherine, Pascal and I danced all night in the little club, served with free drinks by Bruno.
The Aqua Club was open for lunch during the winter weekends, and all the regulars sat around the fire in the salle d'hiver. My particular friends were George the lawyer, his boyfriend Alain, and Jacques Monthelier, who reminded me of an elderly badger. I loved their old-school gay banter and tales of post-war life in Paris. George had met Alain in the Piscine Deligny, the houseboat swimming pool on the River Seine, when Alain was only seventeen. They both met Jacques in a club called Le Pimms in the sixties. I was entranced by the longevity of their relationships. In my world no one knew anyone for more than five minutes.
But none of this was sufficient to keep my anxiety at bay. Whichever way I looked at it, I was stuck. I was broke. I was unemployed. I lived in a huge ugly shell on a desolate beach. Eventually, in utter desperation, I began to attend the eight-thirty morning mass in the hilltop village of Ramatuelle. Maybe God would get me a job.
The church had large double doors that were always open. The first day that I went, I was surprised to see Jacques shuffling in. I waved but he made no sign of recognition, even when he took the collection. His neighbour was a buxom peasant woman called Madame Amiel. She was the other regular at mass. She was also the village gossip. She raised her arms in supplication as the sacrament was revealed by the little old padre and proclaimed in that marvellous Provencal accent, better suited to barter for fish in the port, "O Christ, prends pitie . . ."
Soon Jacques and I had breakfast together on a daily basis in the Bar de l'Ormeau after church. He was a fossilised old queen of seventy-nine. He came from Lille and his family made taps. Under his hopeless leadership the tap business had gone bust in the sixties. He had retired early and brought his sick mother down to Ramatuelle where he nursed her until she died. Now he was old and bored, horrified and entranced by the world that swept into the tiny village during the summer months. Like me, he was stuck in his little house in the fortifications of Ramatuelle. He was diabetic, and smelt musty and unwashed, but had a wry sense of humour and a twinkle in his eyes. We became very fond of one another.
Everything went wild during the summer at Windy Ridge. The house was full of people. One of my best friends from London was a designer called Tom Bell. We had decided to leave England together. Now he lived in Madrid and came every summer to stay in the caravan. Bruno and his clique lived downstairs in the big house, which little by little was being rebuilt and Mo and I lived on in Batiment 3 with whoever we were having an affair with at the time. We rarely sat down less than twenty to dinner, and developed a dangerous reputation in the bars and clubs of St. Tropez, where our unpaid bills and jilted lovers waited for us accusingly when we arrived en masse in the town. All my friends from London came to stay and the summers were crazy whirlpools of arrivals and departures, ones I had no means of supporting and, finally, in the February of 1990 the electricity was cut off. On the way up the hill to morning mass, my car, my faithful Renault 25, burst into flames on the side of the road. I couldn't pay the mortgage. Nor could I sell the house. I'd knocked most of it down. It was only a shell. I was well and truly stuck . . . And then Carol Levi, my Italian agent, called. Did I want to go to Russia for fourteen months to make a miniseries based on Mikhail Sholokhov's novel, And Quiet Flows the Don?
The Richardsons were in France for Easter that year, so I went up to Le Nid de Duc to break the news to Tony that I was leaving for Russia. I told him I had no choice, which was true; I didn't. He listened as I asked whether we could postpone the Hamlet tour for a year and just looked at me. We both knew there wouldn't be a next year for him. It was a terrible betrayal. His face closed up in front of me. He became icily polite, then got up and walked inside. Even though we all met for lunch on a freezing Easter Day down at the Aqua, Tony never talked to me again.
I never saw Jacques again either. The day I was leaving for Moscow, we said goodbye after mass, and I watched him through the rear-view mirror, waving as I drove away. One morning not long after, his car broke down and he disappeared while he was walking back to the village. Madame Amiel told the police that he frequented a macabre band of young pedes and a half-hearted search ensued. His body was found six months later, sitting against a tree, decomposing and half eaten by foxes.
? Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. ? 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007
В Ветрогорье въехал я стылым декабрьским днем. Матрасик привёз пенопластовый, застлал пол во зданьице самом малом - Строении Номер Три на плане непомерной моей недвижимости, - и переночевал - промучился, как не мучился еще в жизни. Слишком много было этого недо-дома вокруг меня. Слишком страшен он был. Кредит требовал заработков, а работать меня не звали: штиль, затишье. Первое ветрогорское рождество провёл я, в постели - пенопласта поверх - трясясь от холода с тарелкою устриц, пока Томас и Фрэнки от мокрых полен в очаге, дымящих, выколдовывали - огня. А к Новому году - отбывал на работу! - условился с другою четой супругов, на редкость несимпатичных месье и мадам Петит, чтобы обжили они Ветрогорье, пока в отъезде - я. Третьим вселялся сын их Паскаль.
Месье строительствовал. Мадам, вальяжная домохозяйка в самом соку, с подбородком желейно-тряским, виртуозно-вымогательно истерила. Оба, едва взглянув на меня, поняли: подфартило. Оба вселились в Строение Номер Один (в быту - просто гараж) неделей ранее отбытия моего в Лондон, на "Вихрь", на семь месяцев. Я так был рад, что хоть кого-то вселил живого - а, главное, выселился сам, - что указаний по обустройству дома чете Петитов толком и не оставил.
А в сентябре, воротясь, увидел: строили, выстроили, обустроили: из гаража простого роскошный дом - для себя. Красивый вышел. Вот же, строит месье Петит, думал я, обустраиваясь и сам - коленками к подбородку, пенопласта поверх, на привычном полу Строения Номер Три. Да и поместье Петиты обжили, приобретя старожильский статус - где уж мне. Бразды правления пробовал я у них перехватить - куда там, вертели мною, как кукловоды. Месье нехотя озаботился обустройством особняка: обломал особнячье нутро, пока я дни проживал на пляже, а с наступлением ночи по темноте на цыпочках пробирался под теплым светом окон петитовского уюта - под голую лампочку, голый провод и голый потолок Строения Номер Три. С исходом лета, ставнями заградясь, заперлись бары. Холодало - море стыло стальным серым листом. Люд деревенский окрестный залёг по зимовьям на пересчет выручки. Стало прекрасно и пусто: осозналось - от мира отрезан я подчистую. Всё до копейки ухнув в эту причуду, все пути к бегству - отсёк.
Мадам Петит ежевечерне входила с подносом: ужин; я ел, глядя в обогреватель. А лёжа, во тьму глядел: луч маяка чиркал по матрасу, да ветер восточный выл и бился во ставни.
Собаку куплю - вздумал. Добыл телефон англичанки, хозяйки питомника под Парижем: Фелисити Лейт-Росс. Помпезна - не то слово; по телефону отозвалась - будто малость навеселе.
"Щещас щенимся. Щенимся или не щенимся, Сюзи?" - донеслось невнятное.
"Сюзи?" - переспросил я.
"Девочка моя милая, черная, призовая".
Выбороть лабрадорёнка у этой женщины оказалось не легче, чем у правительства выбить права на ребенка, на усыновление. Выдрал; усыновил. Забрать дитю пригласили на февраль.
Был в Париже некий таксист не без привета: на стоянке рю де Берри базировался. Подвихнулся этот таксист на мне. Как-то поймал я такси - его такси, - сел, поехали, поболтали, я вышел. Пару дней спустя ловлю такси - снова он. Случайно, думаю. Третье такси ловлю - он же. Тут и смекнул я, что - обложили, отслеживают. Не меня одного, как выяснилось - обоих, меня и Ли-чи. Я взвился было - да вспомнить успел, что в Париже такси не сыщешь. Пришлось ублажить блажного - удобного; поддержать, потерпеть, приблизить. Звали таксиста Дени. Слежку наладил он по всему городу, раскинув агентурные сети - в прошлом сам в полиции был агентом. Вышел ли я - один ли вернулся - он знал - всё. Именно он раскрыл работу Ли-чи в Булонском лесу; раскрыл и мне. Еженощно таксист подъезжал - поджидал: с работы ее забрать. А Ли-чи его не терпела. Втроем случалось сойтись - зверела вьетконговской коммунякой: вопя, такси ногой колотила - а я улыбался беспомощно не без надежды: ну, хоть меня подвези.
С ним, в один из дней февраля восемьдесят девятого, выехал я в деревеньку, от Парижа в часе езды: за лабрадориком. Выбрал - мальчика. "Смышленый, - сказала Фелисити, - как покушает, так непременно спасибо скажет". "Пиар", усомнился я, смышленым - одАренный, смышленовладелицу чеком, весомым, одаряя. Не пиар: правда. Смышленого я нарёк Моисеем. Тонколапый крепыш на агатовых коготках, розовой лососины язык за бритвочками зубов, глаза - изюмины, уши о трех углах, дыханье - благоуханье. Хвостик в воздухе загогулинкой замер, вздрагивая - радость. Ненадолго: всего до такси. В такси коготки затыкали в окно - в окне питомник родной мелькнул и скрылся; поняв - не выпустят, подлез под сиденье он поглубже, да так до Парижа и провыл.
В тот же вечер, поездом ночным, выехали мы в Сан-Рафаэль. Обида его, обмануто-умыкнутого, не прошла. Из угла упорно не выходил, сидел - а я на полке, постель расстелив, лежал, а спальный вагон из Парижа выгрохатывал помаленьку. Вдумчиво созерцали мы друг друга - полчаса, а после тоннельная тьма да слепящий свет, вспышками, - его испугали, и стал он пододвигаться к полке - ко мне, незаметненько. Я поднял его с полу и положил на грудь свою. Черными дырочками потянул он воздух - вздохнул, - ох как тяжко. Хвостик дернулся дерзко раз - и он поник: уснул. Проснулся я, когда грохотали мы по Франции: он не спал - глядел на меня. Потянулся к лицу - носом к носу; и бритвочками зубов за нос - ай. Хвостик дернулся снова: знай наших. Сильные бритвочки, острые. Не раз их потом на себе прочувствую.
Так и стало в Строении Номер Три нас двое: я и Мо. Спальню его в проходе у туалета отгородил я доской, за которой он целую ночь лаял и обкакивал всё, что мог. Да ладно - подумал я, - что он на подстилке, что я на пенопласте, - и доску разделительную убрал. За что поплатился. Победный галоп по комнате - укладыванье его на мне - и сон.
Во Франции тех времен бытовал Минитель - местный интернет, миникомпьютер при телефоне, с онлайновой перепиской, клавиатурой и монитором. По вечерам обзванивал я округу; списавшись-созвонившись, брал карту, звал Мо и рулил до какой-нибудь деревушки в Приморских Альпах или марсельском пригороде; а, дорулив, убеждался: юный спортсмен-олимпиец, по переписке невиданный секс-ловкач, на деле - колобково-округлый булочник, до собственных шнурков руками не достающий, не говоря о прочем ловкачестве. Переглядывались мы с Мо, вздыхали, и снова в машину усаживались - рулить домой. Сидел он на пассажирском сиденье, рядом с моим, водительским; глаза-изюмины, любопытные, в меня уставив. От резкого торможенья влетал он в приборную панель - но, истый добряк, без обид вскарабкивался обратно. Машину любил; вымахав в рост окна, в лобовое стекло неотрывно следил за дорогою, или голову клал на дверцу - к окошечку - так, чтобы ухо трепал ветер.
Стоило мне собраться куда без него - завидя багаж, он из виду - пропадал. Я искал его - попрощаться; и находил на пассажирском сиденье. Уже неотрывно следящего за дорогою, сидящего - неподвижно, почти - невидимо.
"Домой, Мо. Еду - я, ты - домой". Он вылезал и с поджатым хвостом плелся к дому. Петиты, заботе которых препоручал я его, с ним скорее всего не церемонились: до самой смерти, заслыша "месье Петит" (из моих уст), Мо дыбил шерсть и заливался лаем.
Как-то, руля домой из Тулона, завидели мы потрепанный кочевой фургон - вагончик, с объявлением: продам. Припарковался я, поглядеть пошел. Под пинию поставленный, вагончик усыпан был хвоею, но проглядывала и краска - голубая, белая; дымоходик под колпачком рос из крыши. Сдутая шина - раненый перекос - вагончику подбавляла трагизма. Вокруг - ни души, дверь отворена. Внутри - кухонька, доскою обшитая; гостиная; а всех дальше - спаленка. Рухлядь; но я понял - моё. Неделю спустя вагончик уже ковылял по крутой тропе к Ветрогорью; и как пригодился он при наплыве летних гостей.
Был в Сан-Тропе ночной клуб, на зиму не закрытый. "Голубятня" - древний тесный округлый подвал, летом набитый так, что страшно, зато в зимний внесезон не больше десятка танцующих топтались под одиноко блёстким зеркальным шаром. Официантствовал чудик из чудаков, Бруно, малютка инкского племени, гейская фея с прической до талии, режущим уши смехом и дивной зеленью глаз. Двадцатилетний, с ватагою одноклассников, следом за ним от Мюлуза северного слетевших ко злачностям Лазурного берега. В сладостной этой компании по выходным плясали мы - Барыня (он же Дюшес, парнишка - вылитый Карл Первый), Катерина, Паскаль и я, - ночь напролёт; напитками потчевал Бруно (денег не брал).
"Акву" зимой отпирали по выходным, к обеду - стойкие аквалюбы сидели кружком у огня, в зимнем зале. Я подружился с Джорджем-адвокатом, Аленом-бойфрендом его, да Жаком Монтелье, на барсука старого похожим. Обожал я старомодные их гейские подковырочки да байки о послевоенном парижском житье. С Аленом Джордж сошелся на Сене, в бассейне плавучем Делиньи; Алену было тогда семнадцать. Жака они нашли в шестидесятых, в клубе "Ле Пиммс". Какая дружба живучая - балдел я. В моих кругах знакомства длились от силы минут пять.
Только дружбы чужие живучие не утоляли тоски моей. Безнадёжен был я по всем статьям. Безденежен. Безработен. Бесприютен - насельник околопляжной мусорной скорлупы, кокнутой, неподъемной, страхолюдной. С беспросветности зачастил я на службу церковную, к половине девятого утра, на холм, в деревушку Раматюэлль. Боже, пошли мне работу.
Двери церковные, четверо створок больших, не запирались. В первый мой день удивился я, заприметив Жака - вшаркивающего сюда же. Рукою ему махнул - какое там, будто меня не знает, даже когда с кружкою ко мне подошел и пожертвование принял. С ним на скамье соседствовала крестьянка крепкая, мадам Амьель. Прихожанка ревностная (как и мы, служб не пропускала); местных сплетен разносчица. Руки молитвенно вздев, когда священник, сухонький старичок, вынес Святые Дары, возгласила со смачным провансальским прононсом - портовым, рыбно-торговочным: "Хоспыдя помылуй".
Вскоре мы с Жаком уже и завтракали вместе - в баре де л'Ормо после службы всякий день. Жак был экспонатом гейской археологии, окаменелостью семидесяти девяти лет. Родился он в Лилле и от семьи унаследовал пробочное дело, которое и довел до краха в шестидесятых. Выйдя пораньше на пенсию, в южный Раматюэлль вывез больную мать, при ней оставаясь до самой ее кончины. Стариковски скучая, ко свежим силам, летом стекавшимся в деревушку, приглядывался он ошалело - жуть, а глаз не сводил. Жил он, как я - из домишки на раматюэлльских валах никуда податься не мог. Диабетик, запахом тела был несвеж - немыт, зато языком - издевательски остёр, а глазами - посверкивал. Мы друг в друге души не чаяли.
А летом Ветрогорье ошалевало вовсю. Народом - полное. Лондонский мой друг, дизайнер Том Белл, с которым вместе решились мы Англию покинуть, теперь из Мадрида наведывался - что ни лето, всё жил в гостевом вагончике. Бруно с ватагою - в этаже нижнем особняка, достраиваемого помалу - а я да Мо - в Строении Номер Три (третьим был тот, с кем я на тот момент спал). Обедали мы не иначе как вдвадцатером, по клубам и барам Сан-Тропе обрастая дурной репутацией, счетами неоплаченными, сердцами разбитыми (сердца и счета накоплялись и угрожающе ждали нового вдвадцатером явления). Лондонские друзья мои приезжали - все; все - пожить, по-вокзальному что ни день прибывая, отбывая - я содержал всех, пока мог. В феврале девяностого нам отрубили свет. А поутру, в пути к церкви, на холме раматюэлльском у обочины загорелась да и сгорела моя машина, верный мой Рено 25. Кредита выплачивать я не мог - и дома продать не мог, дома не было, так, скорлупа пустая. Я погиб. Теперь - окончательно. И тут - звонок. Кэрол Леви, мой итальянский агент. Не желаю ли я на четырнадцать месяцев в Россию, в "Тихий Дон" по Шолохову?
Ричардсоны в тот год встречали Пасху во Франции, и неприятную новость я лично повёз в Ле Ни де Дюк: "Гамлета", нами задуманного, взлелеянного, придется откладывать на год. "Тони, выбора у меня нет", - сказал я; не солгал. "Тони, отложим". "В следующем году". Он слушал, смотрел на меня. Оба мы знали: до следующего года он не дотянет. Я совершал предательство. Страшное. Лицо его тут же сомкнулось - стало непроницаемым. Леденяще учтиво ответил он, встал, ушел в дом. Все мы потом отмечали Пасху - в "Акве", промозглым днем; Тони так и не вымолвил мне ни слова.
Жака я тоже видел последний раз. В тот день отбывал я в Москву: после службы мы попрощались, и я поехал, в зеркальце заднего обзора глядя, как он машет. Как-то утром, пару дней спустя, машина его сломалась: со службы отправился он пешком, из церкви ушел, домой не вернулся. Мадам Амьель полиции разъяснила, что Жак не чужд был бандитам - юнцам злостной пидорской окраски, - и поиски, так и быть, начались. Тело нашли спустя полгода, застывшее сидя, под деревом, полусгнившее, полуобъеденное зубами лис.
http://www.stihi.ru/2012/04/07/3321
--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура
На фото: вот так они и ездили
Примечания -
Кто такая Ли-чи:
http://www.stihi.ru/2011/12/10/3223
Как работали в Булонском лесу:
http://www.stihi.ru/2011/06/08/5069
другие главы:
http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2
--------------------------------------
Windy Ridge
In November 1987, just before my West End sojourn in The Vortex, I bought Windy Ridge. A fatal mistake. It was a half-finished tip up a steep track above the beach at Pampelonne, outside St. Tropez, owned by a couple in the throes of divorce; he lived in one part and she lived in the garage. It was a large rambling place, three unfinished houses around a yard, no central heating, just naked wires sticking from the walls. But despite all this, it looked over a beautiful vineyard on one side and the pine woods down to the sea on the other, and beyond you could see the lighthouse at Cap Cammerat. I had hardly any money left, and it was expensive, but I bought it and, with the help of my father, managed to raise an 85 per cent mortgage. It would become my prison.
I moved into my new home one cold afternoon in December. I put a mattress on the floor in the little house at the bottom — Batiment 3, it was called on the plan of my new sprawling estate - and spent one of the most agonised nights of my life. How could I have got myself into this mess? The house was huge and horrible. My mortgage compelled me to earn a great deal of money, and yet my career was going into the early stages of rigor mortis. That first Christmas I celebrated with Thomas and Frankie, shivering in bed while eating oysters as we tried to make a fire with damp logs that steamed in the hearth but never caught fire. In the New Year I found a rather surly couple, Monsieur and Madame Petit, to come and live in the house, along with their son Pascal, while I was away.
Monsieur was a builder. Madame was a lazy housewife with a quivering chin, in the hot flush of life and brilliant at emotional blackmail. They took one look at me and knew they were on to a winner. They moved into Batiment 1 (aka the garage) the week before I left for London and seven months in The Vortex. I was so relieved that I had managed to get the house inhabited, and even more relieved to be getting out, that I just left with some vague instructions to them to start rebuilding the house.
When I returned in September, they had built themselves a luxury home out of the garages. It was beautiful. Monsieur Petit could certainly build, I thought to myself, as I curled up on my foam mattress in Batiment 3. Now the Petit family had been there longer than me. I tried to wrestle the reins from them, but they controlled me like a puppet. He half-heartedly began work on the big house, knocking down the whole interior, while I spent the days at the beach, tiptoeing home after dark past the warm glow of their luxury pad to the naked light bulb hanging from the ceiling in Batiment 3. The summer ended, and the bars were boarded up. The weather cooled, and the sea turned into a grey metal sheet. The inhabitants of the surrounding villages snuggled down for the winter to count their money. It was desolate and beautiful, and I realised that I had completely cut myself off from the rest of the world. I had spent every last penny on this fantasy and couldn't escape.
Madame Petit brought me a tray every night and I sat alone in front of a little electric fire. As I lay in the dark, the beam from the lighthouse grazed across my bed and the east wind howled and banged against the shutters.
I decided to get a dog. Someone gave me the number of an English breeder near Paris called Felicity Leith Ross. She was terribly grand and sounded tipsy when I talked to her.
"We're just delivering a litter now. Aren't we, Susie?" she slurred.
"Who's Susie?"
"My lovely prize-winning black bitch."
It was more like applying for adoption, getting a labrador puppy out of this woman, but finally a deal was struck and I was summoned in February to collect my bundle of joy.
There was a bent taxi driver in Paris who was often at the taxi stand on the rue de Berri. He haunted Lychee and me. I hailed him one day, we talked until he dropped me off and that was that. A few days later I got into another taxi and there he was again. I thought nothing of it, but when it happened a third time, I realised that he was keeping tabs on me. Not only me, as it happened, but Lychee as well. I was about to freak out but then I remembered how taxis were so hard to come by in Paris, and so I tried to be encouraging. The driver, whose name was Denis, was very handy. He had a network of spies all over the city. At one time he had been a flic. He knew if I had been out and if I'd come home alone. It was through Denis I discovered that Lychee worked in the Bois. He was obsessed by her and tried to collect her every night after work, but Lychee hated him. If we came across him together she turned into a dangerous Vietcong gutter person, shouting and kicking his car while I smiled helplessly, hoping he would still pick me up.
One afternoon in February 1989, I drove with him to a little village an hour or so outside Paris to collect my dog. I had chosen a little male. Felicity said he was "a really good chap because he always says thank you after his tea." Propaganda, I thought, as she presented me with the puppy and I presented her with a large cheque, but actually it was true. I christened him Moise. He had a dumpy body, tiny paws with little jet nails, a salmon-pink tongue inside razor teeth, sweet-smelling breath, raisin-black eyes and triangular ears. His tail was a squiggle that stood up in the air and vibrated with joy. But as soon as we got into the car everything changed. He clawed at the window as the kennels dis-appeared for the last time and, when he realised he couldn't escape, he hid on the floor and howled all the way to Paris.
That evening we took the night train to St. Raphael, and he still hadn't forgiven me for abducting him from his family. He sat obstinately in the corner of the wagon-lit as we clattered slowly out of Paris, and I lay on the bed. We stared solemnly at each other for about half an hour, but he was scared of the tunnels and the flashing lights and soon he began to edge closer to the bed. I picked him up and laid him on my chest. He breathed in through his little black nose and then gave a heartbreaking sigh. His tail wagged one last time in defiance and he fell asleep. I woke up later as we were thundering across France and he was looking at me. He stretched himself towards my face and pounced on my nose, and the tail wagged again as for the first time I felt the force of those razor-sharp teeth.
So Mo and I settled down together in Batiment 3. I put a plank between his sleeping quarters outside the bathroom and mine, but he barked all night and shat everywhere he could. Then it occurred to me that there was very little difference between the passage with his mat and the room with my mattress, so I made the fatal mistake of removing the frontier and he galloped around the room in victory before jumping on top of me and going to sleep.
In France at that time there was a thing called the minitel, which was like a computer, connected to your telephone. There was a screen and a keyboard and you could cruise online, so in the evenings I would make contact with people all over the region, then Mo and I would set out in the car with our map, to villages in the Alpes Maritimes, or to some suburb of Marseilles, only to find that the young Olympic athlete who had written so disarmingly about his sexual agility was in fact a roly-poly baker who would be hard pushed to touch his toes, let alone anything else. Then Mo and I would look at each other and sigh before starting the long journey back home. Mo sat on the passenger seat and watched me curiously with his raisin eyes. Sometimes I braked too hard and he would fly into the dashboard, but he was a good-natured dog and climbed back into his place. He loved the car and when he was big enough to see through the windscreen, he concentrated on the road, or leant against the window so that his ear fluttered in the wind.
Whenever I left for a trip without him and the bags came out, he disappeared. I would look for him to say goodbye, but he would already be sitting in the passenger seat. Staring ahead, very still so that no one would notice he was there.
"Come on, Mo. You're not coming," I'd say, and he would climb out with his tail between his legs and shuffle off towards the house. I don't think the Petit family were very kind to him when I went away and left him in their charge, because right up until his death if I said the two words, "Monsieur Petit," Mo's hackles would go up and he would start to bark.
Driving back from Toulon one day we saw an old gypsy caravan in a field with a For Sale sign beside it. I parked the car and went to have a look. It stood under an umbrella pine and was covered in needles but underneath it was painted pale blue and white; a little chimney with a dunce's cap grew out of the roof. A tyre was flat and it leant tragically to one side. There was no one about, and the door was open. Inside was a little kitchen, with wooden cupboards, a sitting room and a bedroom at the end. It was falling to pieces but I had to have it. A week later it limped up the steep driveway and became an annexe for the overflow of guests during the summer.
There was a little nightclub that stayed open during the winter months in St. Tropez. Le Pigeonnier was an old round cellar, dangerously crowded in the summer, but out of season there were never more than ten people dancing under its lonely glitter ball. The waiter was an extraordinary freak called Bruno, a tiny Inca pixie with hair down to his waist, a shrill cackle of a laugh and pretty green eyes. He was twenty years old, with an entourage of school friends who had all followed him from the northern town of Mulhouse to the fleshpots of the Cote d'Azur. They were sweet and every weekend Duchesse (a boy who looked like Charles I), Catherine, Pascal and I danced all night in the little club, served with free drinks by Bruno.
The Aqua Club was open for lunch during the winter weekends, and all the regulars sat around the fire in the salle d'hiver. My particular friends were George the lawyer, his boyfriend Alain, and Jacques Monthelier, who reminded me of an elderly badger. I loved their old-school gay banter and tales of post-war life in Paris. George had met Alain in the Piscine Deligny, the houseboat swimming pool on the River Seine, when Alain was only seventeen. They both met Jacques in a club called Le Pimms in the sixties. I was entranced by the longevity of their relationships. In my world no one knew anyone for more than five minutes.
But none of this was sufficient to keep my anxiety at bay. Whichever way I looked at it, I was stuck. I was broke. I was unemployed. I lived in a huge ugly shell on a desolate beach. Eventually, in utter desperation, I began to attend the eight-thirty morning mass in the hilltop village of Ramatuelle. Maybe God would get me a job.
The church had large double doors that were always open. The first day that I went, I was surprised to see Jacques shuffling in. I waved but he made no sign of recognition, even when he took the collection. His neighbour was a buxom peasant woman called Madame Amiel. She was the other regular at mass. She was also the village gossip. She raised her arms in supplication as the sacrament was revealed by the little old padre and proclaimed in that marvellous Provencal accent, better suited to barter for fish in the port, "O Christ, prends pitie . . ."
Soon Jacques and I had breakfast together on a daily basis in the Bar de l'Ormeau after church. He was a fossilised old queen of seventy-nine. He came from Lille and his family made taps. Under his hopeless leadership the tap business had gone bust in the sixties. He had retired early and brought his sick mother down to Ramatuelle where he nursed her until she died. Now he was old and bored, horrified and entranced by the world that swept into the tiny village during the summer months. Like me, he was stuck in his little house in the fortifications of Ramatuelle. He was diabetic, and smelt musty and unwashed, but had a wry sense of humour and a twinkle in his eyes. We became very fond of one another.
Everything went wild during the summer at Windy Ridge. The house was full of people. One of my best friends from London was a designer called Tom Bell. We had decided to leave England together. Now he lived in Madrid and came every summer to stay in the caravan. Bruno and his clique lived downstairs in the big house, which little by little was being rebuilt and Mo and I lived on in Batiment 3 with whoever we were having an affair with at the time. We rarely sat down less than twenty to dinner, and developed a dangerous reputation in the bars and clubs of St. Tropez, where our unpaid bills and jilted lovers waited for us accusingly when we arrived en masse in the town. All my friends from London came to stay and the summers were crazy whirlpools of arrivals and departures, ones I had no means of supporting and, finally, in the February of 1990 the electricity was cut off. On the way up the hill to morning mass, my car, my faithful Renault 25, burst into flames on the side of the road. I couldn't pay the mortgage. Nor could I sell the house. I'd knocked most of it down. It was only a shell. I was well and truly stuck . . . And then Carol Levi, my Italian agent, called. Did I want to go to Russia for fourteen months to make a miniseries based on Mikhail Sholokhov's novel, And Quiet Flows the Don?
The Richardsons were in France for Easter that year, so I went up to Le Nid de Duc to break the news to Tony that I was leaving for Russia. I told him I had no choice, which was true; I didn't. He listened as I asked whether we could postpone the Hamlet tour for a year and just looked at me. We both knew there wouldn't be a next year for him. It was a terrible betrayal. His face closed up in front of me. He became icily polite, then got up and walked inside. Even though we all met for lunch on a freezing Easter Day down at the Aqua, Tony never talked to me again.
I never saw Jacques again either. The day I was leaving for Moscow, we said goodbye after mass, and I watched him through the rear-view mirror, waving as I drove away. One morning not long after, his car broke down and he disappeared while he was walking back to the village. Madame Amiel told the police that he frequented a macabre band of young pedes and a half-hearted search ensued. His body was found six months later, sitting against a tree, decomposing and half eaten by foxes.
? Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. ? 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007
Метки:
